Едва мы с Бартлетом Грином остались одни, как наступившую тишину вновь разорвал неистовый смех этого неустрашимого человека; насмеявшись вволю, он почти благосклонно обратился ко мне:

— Беги отсюда, брат Ди. Я же вижу, что всё твое существо зудит от страха, словно тысячи блох и клещей кусают тебя. Но не бойся, всё кончится благополучно. Не веришь? Признайся, всё-таки я со своей стороны сделал всё, чтобы выгородить тебя!.. Ну, будет, будет, ещё бы тебе этого не признать! Это так же ясно, как и то, что ты выйдешь из этой западни целым и невредимым, разве что мой огненный ковчег, проплывая мимо, слегка подпалит твою бороду. Но уж это горе ты как-нибудь переживешь.

Недоверчиво качнул я усталой головой, в которой после всех перенесенных потрясений и страхов болезненно пульсировало тупое отчаянье. Внезапно — как это бывает, когда чрезмерные переживания исчерпывают наконец душевные силы, — меня охватило полное безразличие, и все тревоги разом рассеялись; меня даже развеселил тот неподдельный ужас, с каким епископ со своими подручными смотрел на серебряный башмак проказы, и я с каким-то упрямым вызовом придвинулся почти вплотную к клейменному лепрой.

Это не ускользнуло от Бартлета, и он усмехнулся с явным удовлетворением: я сразу понял той особой, обостренной интуицией людей, коим довелось по-братски делить выпавшие на их долю страдания, что этого человека, принадлежащего к какой-то иной, полярно противоположной природе, быть может, впервые коснулось нечто, отдаленно напоминающее земное человеческое участие.

Что-то осторожно нащупав за пазухой своего кожаного колета, из-под которого выглядывала его волосатая грудь, он коротко обронил:

— Ещё ближе, брат Ди. Не беспокойся, дар моей повелительницы такого свойства, что каждый должен заслужить его сам. При всём моём желании я не могу передать его тебе по наследству.

И вновь жуткий глухой смех обдал меня ледяным холодом. А Бартлет уже продолжал:

— Итак, я сделал всё зависящее от меня, чтобы отбить охоту у этих церковных крыс вынюхивать связывающие нас интересы; но это отнюдь не из любви к тебе, мой добрый собрат, — просто так повелевал мне мой долг, и тут уж ничего не поделаешь. Ибо ты, баронет Глэдхилл, — истинный наследник короны Зелёной земли и повелительница трёх миров ожидает тебя.

Эти слова, слетевшие с губ разбойника, пронзили меня как удар молнии; с большим трудом я сохранял самообладание. Однако, быстро соотнеся возможное с вероятным, я мгновенно понял, в чём тут дело: скорее всего, Бартлет, прирожденный бродяга и колдун, был связан с ведьмой Эксбриджского болота, а возможно, и с Маске.

Бартлет словно угадал мои мысли:

— Да, конечно, мне хорошо известна сестра Зейра из Эксбриджа, да и магистр московитского царя тоже. Будь осторожен! Он только посредник, а направлять его должен ты, брат, — силой знаний твоих и воли! Те шары, красный и белый, которые ты выбросил из окна…

Я недоверчиво хмыкнул:

— У тебя хорошие осведомители, Бартлет!

Значит, Маске шпионит и на ревенхедов?

— Что бы я тебе ни ответил, умней ты от этого не станешь. Но кое-что всё-таки скажу… — и Бартлет Грин по минутам перечислил все мои действия в ту ночь, когда меня схватили стражники епископа, и даже назвал место и во всех подробностях описал устройство тайника, в который я с величайшими предосторожностями прятал бумаги, настолько секретные, что и по сю пору не могу доверить их содержание этому дневнику. Он с хохотом дразнил меня, вдаваясь в самые мельчайшие детали, да так точно, словно перевоплотился в меня или же присутствовал в моём кабинете как призрак, ибо ни один человек в мире не мог этого ни знать, ни выведать.

Этот искалеченный разбойник и еретик с таким пренебрежительным смехом, с такой аристократической небрежностью демонстрировал свои поистине феноменальные способности, что я, баронет древнего знаменитого рода, к моему изумлению и скрытому ужасу, застыл перед ним, по-идиотски раскрыв рот, а потом, тупо уставясь на него, залепетал:

— Ты, не ведающий боли, победивший самые ужасные страдания плоти, пользующийся, по твоим словам, покровительством своей госпожи Исаис Чёрной, — ты, видящий всё, даже самое сокровенное, ответь мне: почему же ты лежишь здесь в оковах, с искалеченными руками и ногами, уготованный в жертву пламени, а не рушишь с помощью чудесной силы эти стены, дабы целым и невредимым выйти на свободу?!

Бартлет снял на это висевший у него на груди маленький кожаный мешочек, раскачал его подобно маятнику у меня перед глазами и, посмеиваясь, сказал:

— Разве не говорил я тебе, брат Ди, что по нашим законам срок мой истек? Семнадцать лет назад мною были принесены в жертву пятьдесят черных кошек, теперь точно так же, на огне, я должен принести в жертву самого себя, ибо этой ночью исполнился тридцать третий год моей жизни. Сегодня я ещё Бартлет Грин, сын шлюхи и святоши, которого можно пытать, рвать на куски, жечь, но утром с этим будет покончено и сын человеческий воссядет как жених в доме Великой Матери. Тогда настанет мой час, и вы все, брат Ди, сразу почувствуете начало моего правления в вечной жизни!.. Но чтобы ты помнил обо мне и всегда мог найти меня, завещаю тебе моё единственное земное сокровище и…

И вновь пробел, кусок текста уничтожен явно намеренно, похоже на то, что на сей раз это сделал сам Джон Ди. Однако какого свойства был подарок Бартлета Грина, явствует с первых же оставшихся нетронутыми страниц журнала.

(Следы огня.) …что около четырёх часов пополудни все приготовления, до которых могла додуматься разве что распаленная ненасытной мстительностью изуверская фантазия Кровавого епископа, были закончены.

Бартлета Грина увели, и я уже более получаса томился в полном одиночестве. Чтобы как-то отвлечься от тревожных мыслей, я извлёк невзрачный подарок и принялся напряженно вглядываться в кусок чёрного каменного угля величиной с крупный грецкий орех, не появятся ли в его сверкающих гранях — кристалл был великолепно отшлифован в форме правильного додекаэдра, — как в зеркале, видения событий, происходящих в данную минуту в самых отдаленных местах, или же образы будущей моей судьбы. Но, как и следовало ожидать, ничего похожего не произошло, ведь Бартлет предупреждал, что с душой, замутненной тревогой и житейскими заботами, пользоваться кристаллом нельзя.

Лязг засовов заставил меня быстро убрать таинственный камень в кожаный мешочек и спрятать в подкладке моего камзола.

Вошел эскорт тяжеловооруженных ландскнехтов, и я в приступе страха решил, что не иначе меня хотят казнить на скорую руку, без суда и следствия. Однако задумано было хитрее: дабы моя строптивая душа отмякла и стала более уступчивой, меня намеревались только подвести к костру, но так близко, чтобы я во всех подробностях мог наблюдать, как будет гореть Бартлет Грин. Должно быть, сам Сатана присоветовал епископу воспользоваться оказией, так как либо Бартлет в предсмертных муках, либо я, устрашенный кошмарным зрелищем, могли проговориться, и тогда, как полагал Его преосвященство, выжать признание о нашем компаньонаже или даже склонить к предательству труда бы не представляло. Он, однако, просчитался. Не буду здесь многословно описывать картину, каковая и без того запечатлелась в моей памяти надёжней огненного тавра. — Потому отмечу лишь, что епископу Боннеру не удалось насладиться лицезрением пышного аутодафе так, как он, по всей видимости, воображал в своих жутких сладострастных фантазиях.