Итак, я беру в руку член Вульфа и чувствую, как мир вокруг начинает меняться. Я вдруг понимаю, каково это, быть Иисусом. Ему удавалось лечить людей и ходить по воде. А мне удается превратить какой-то вялый гриб в нечто упругое и толстое. От моей слюны его член растет на глазах, превращаясь в бутафорский хот-дог. Это же настоящее чудо. С членом Вульфа во рту я чувствую себя счастливой и защищенной. Я перевожу взгляд на его лицо. Он закрывает глаза. Когда я его кусаю, он зажмуривается сильнее. Его обветренные, потрескавшиеся губы приоткрываются и дрожат. В минуты этой величественной покорности он верит, что я не сделаю ему больно. Он открывает глаза, бросает на меня короткий взгляд, краснеет и отворачивается».

Лоретта продолжает: «Мой муж дышит все чаще. Между пальцами ногу него проступают капельки пота. Так я понимаю, что он просто балдеет. Его лицо бледнеет. Он просит меня взять весь член целиком. И опять я спрашиваю у Иисуса, можно или нет. Я жду ответа. И слышу однозначное „да“. Я закрываю глаза и продвигаюсь вперед до тех пор, пока мой нос не утыкается в волосы на его лобке. Удерживая орган мужа у себя во рту, я думаю об Иисусе, распятом на кресте. Моя глотка выражает свое несогласие серией спазмов, но мое сердце ведет меня через эти тернии к звездам. Ничего не попишешь. Все дело именно в этом. Иисус был и остается посредником любви. Сколько боли он вытерпел. Как ужасно с ним' обращались. Как мало он просил от других и как много давал и продолжает давать людям! Работа становится только тяжелее. Я люблю тебя, Господи. Волчара сжимает мои груди. Ему нравится, когда я причмокиваю. Он говорит, это очень эротично. В свою очередь он начинает рычать и завывать, отчего я вся горю.

С Его-то внешними данными могу представить, сколько предложений потрахаться отвергнул Иисусу. Когда мы смотрим на все эти полотна, изображающие его обнаженного, парящего где-то в небесах в сонме верных ангелов или распятым на кресте, то вначале упираемся взглядом Христу где-то в область живота. И затем наш взгляд неизбежно движется вниз. Его всегда изображают с детским члеником, чтобы никому в голову не могло прийти что-то такое. Но не тут-то было. С годами мы пересмотрели свои взгляды насчет размера. Само по себе это неважно. Но что же прикажете мировому сообществу делать с Его изображением? В своих мыслях мы неизменно возвращаемся к Иисусу. И Его Члену. Мы ничего не можем с собой поделать.

Волчара похож на Иисуса. У обоих есть борода. Волк умеет петь. Обычно он поет, когда моет посуду. Иисус тоже пел и играл на гитаре. В этом прослеживается их очевидное сходство. Движением своих клевых, слегка обвисших бедер Вульф заталкивает свой орган еще глубже мне в глотку. Руками он держится за мои уши, будто моя голова-штурвал, мой рот-океан, а его член — преображенное весло. Я всплываю на поверхность за глотком кислорода. Про себя я думаю: „Кончай прямо в меня, Иисус, кончай мне в рот. Оплодотвори меня божественной жизнью. Сожги меня дотла своей жемчужной лавой. Я обещаю: на этот раз я проглочу“».

У НАШЕГО ХЛОПЦА СЕГОДНЯ день рождения. И вот вам, пожалуйста! Каков засранец! Уже сидит и поджигает себе футболку, тапочки и волосы моими любимыми спичками! А теперь делает вид, что он здесь ни при чем. Но я-то вижу плоды его работы. И чувствую запах серы. Так что от наказания ему не уйти. Будь у него хоть тысяча дней рождений сразу. И вообще, пусть будет благодарен за то, что ему позволили прожить еще один год. Уже девятый, проведенный дьяволом в тельце этого мальчишки. Никто не должен неуважительно относиться к дарам земным. Так что для начала я отправляю в рот несколько пончиков, а затем принимаюсь за миску чили. Чудненько! Из буфета пропали шесть центов. И все это в один день. При том, что часы еще не пробили полдень. Пора принимать меры. Самые жесткие, чтобы запомнилось надолго. Наказание всегда сурово. Итак, я подзываю малолетнего преступника. Он отрицает все обвинения. Но судья тут я. Так что я стучу костяшками пальцев по подбородку и шепотом выношу вердикт: «Признать юного вора-пиротехника виновным и приговорить к наказанию палками. И да восторжествует справедливость». Я тут же хватаю палку от моей верной старушки — сломанной швабры, и гадкий мальчишка с воплем бросается нарезать круги по всей квартире. Да вот только бежать-то ему некуда: задняя дверь наглухо забита. Я вразвалочку отправляюсь за ним (это моя предельная скорость) и несколько раз мне удается треснуть ему на бегу-для затравки. Я припираю его к стенке в большой комнате. Но он и не думает усмиряться: с каждым ударом он набирается сил. И что же, по-вашему, остается делать матери весом под центнер? А вот что: я отбрасываю палку в сторону, переворачиваю хлопца на живот и сажусь на него сверху — прямо на грудь. Чтобы как-то убавить громкость его воплей, я засовываю ему в рот грязный носок. После чего тянусь за программой передач и смотрю, что у нас сегодня по телевизору. И заодно — что на текущей неделе. Я увлекаюсь остроумной статьей о новых модных тенденциях, а потом весьма полезным разоблачительным материалом о закулисье конкурсов красоты. На этом в комнату врывается моя соплячка и встревоженно требует, чтобы я слезла с ее брата. На это я отвечаю: «Да кто ты, вообще, такая? Захотела быть следующей?» А она кричит: «Мама, ты же делаешь ему больно! Он весь синий и совсем не дышит! Он задохнулся!» И пытается столкнуть меня с этого засранца. Нет, вы это видели: бросает вызов собственной матери! А потом кидается к телефону и набирает номер, глядя на номера экстренных служб, которые я добросовестно записала на аппарате. Я говорю: «Немедленно положи трубку». Она шепчет: «Пожалуйста, помогите! Моя мать сейчас прикончит моего брата. Улица Гелиотропов, 250. Я — его сестра. Пожалуйста, приезжайте скорее!» Она не кладет трубку. Очень милый спектакль, юная леди. И только вздумай попросить у меня на карманные расходы. Я же тебя в порошок сотру. Она прижимает трубку к груди и начинает реветь. А я, ей-богу, так удобно уселась, что и подняться-то не в силах с нашего именинника, чтобы выбить дурь их этой нахалки.

ПЕРВОЕ, О ЧЕМ Я ДУМАЮ, просыпаясь утром, — это как я люблю школу. По телу прокатывается волна мурашек при одной мысли о том, что придется идти до нее целую милю (которая больше смахивает на десять) через весь наш распрекрасный райончик, обосранный вечно лающими собаками, — особенно если на дворе поздняя весна, три миллиона градусов выше нуля и раскалившийся асфальт огнедышит тебе прямо в лицо. Или где-нибудь после Нового года, в непогоду, когда градины размером с яйцо аккуратненько молотят тебя по черепушке. Я это просто обожаю. Да, дорогие мои девочки и мальчики, я остро чувствую свою близость с окружающей средой, и это родственное ощущение укрепляет мою глубоко личную с Ральфом, блин, Уолдо Эмерсоном[7]— трансцендентным гуманоидом, которым нас периодически закармливают в Великой Американской Литературе.

Я прекрасно понимаю, почему Натаниэл Готорн[8], который, по-моему, самый крутой чувак во Вселенной, считал Уолдо хорошим поэтом, но никаким философом. Нэт полагал, что тот не от мира сего, что его мысли витают где-то в облаках (пересказываю своими словами). Так что каждый раз ему приходится высовывать оттуда свою голову, чтобы прикоснуться к чему-то реальному. Но Уолдо так и не удалось ни к чему прикоснуться, особенно ко мне. Никак нет, сэр. Все, что меня с ним связывает, — так это головная боль от сборника его эссе; наркота для марсиан. Он слишком пафосный. Мне подавайте Нэта, он такой клевый. Единственный привлекательный чувак из всех, живших в девятнадцатом веке. Слава богу, без длинной страшной бороды — просто сияющее мечтательное лицо. В почтенном возрасте он отрастил себе усы. Я не против. Нормальному мужику позволительно. Взгляд у него такой странный, от чего он делается только пикантнее. Его рассказ «Родимое пятно» мегакрут. И «Дочь Раппачини» тоже. Невинность и порок — мои излюбленные темы. Боже, чуть не забыла! Конечно, «Алая буква»… Святоши меня бесят. В следующий раз, когда я увижу, как откуда-нибудь из кустов выползает улитка, можете быть уверены, я обязательно наступлю на нее, назвав ее Уолдо.