Пикассо поцеловал ее в другую щеку. Его губы были теплыми и чувственными и задержались на ее коже немного дольше, чем следовало.

– Не думай. Чувствуй. Только так нужно жить, рисовать… и любить.

– Ты не свободен, чтобы говорить со мной о любви.

– Любовь – это понятие, а эмоция – это вдохновение. Разумеется, я говорю лишь в абстрактном смысле, – ответил он голосом, ласковым и соблазнительным одновременно, ему трудно было скрыть свои истинные желания.

Они стояли так близко друг к другу, а в коридоре было так тихо, что Ева могла слышать стук его сердца. Она чувствовала, как поднимается и опадает его грудь, и понимала, что теперь может произойти все, что угодно.

– Я благодарю тебя от всего сердца и всегда буду благодарна тебе, – тихо сказала она и отстранилась от него за мгновение до того, как он успел снова поцеловать ее. – Но теперь мне нужно идти.

Девушка отвернулась, но художник взял ее за руку.

– Пожалуйста, Ева, не уходи.

Огонек между ними снова ярко вспыхнул, и взгляд его темных глаз приковал ее к месту.

– Мне очень жаль, мсье Пикассо, но я в самом деле должна уйти. Ради нас обоих.

Она понимала, что это правда. Ей пора идти. Но, отдаляясь от него, Ева ощущала мучительную тоску по чему-то настолько глубокому и постоянному, что ей хотелось плакать. Пабло Пикассо был такой же могучей силой, как ураган, и сегодня она приблизилась к величественному центру идеального шторма, после которого наступает полный штиль и ярко светит солнце.

В своей квартире на бульваре Клиши Пикассо посмотрел в окно на кроны деревьев, снял шляпу и темный плащ, повесил их на крючок и тяжело вздохнул. Фрика приветствовала его на паркетном полу, мотая головой и махая хвостом. Когда Пикассо увидел лужицу, то понял, что Фернанда забыла выгулять собаку.

Он вернулся домой с тяжелым сердцем. Ему не хотелось отпускать Еву, но он знал, что должен это сделать. Как ему хотелось, чтобы она осталась… О, эти глаза! Он мог плавать в их синеве. Он мог рисовать ее и тонуть в ней. Но он не заслуживал ее преданности или восхищения. В конце концов, она отвергла его. Он долго жил с Фернандой и собирался продолжать в том же духе, что бы это ни означало. Она не была дурной женщиной; просто их отношения в последнее время осложнились, но они несли на себе отпечаток стольких шрамов и травм, что он был не в состоянии устранить ее из своей жизни.

«Ах ты, эгоистичный ублюдок», – подумал он, перебирая почту, кучей лежавшую на столе красного дерева в прихожей. Он понимал, что часть его существа желала обеих женщин.

Метания между верностью традиции и тягой к новизне всегда были его недостатком.

Он увидел письмо от своего агента Канвейлера, где, несомненно, находился контракт на продажу «Девушки с мандолиной», для которой Фани Телье позировала несколько месяцев назад. Два письма пришли из Барселоны. Один конверт был подписан аккуратным наклонным почерком его матери, а второе письмо написал его друг Хуан Грис. Он отложил конверты в сторону и взял газету с самого низа. Под сгибом бумаги он прочитал заголовок, набранный жирным шрифтом. Американский магнат Джон Джейкоб Астор скандально женился на молоденькой любовнице под рев всеобщего неодобрения. «Хорошо тебе, Астор, – подумал он. – Тебя не заботит, что подумают другие люди». В другой статье говорилось о том, что новый премьер-министр Франции Эрнест Монис был вынужден отказаться от предстоящего отпуска из-за ухудшающегося политического кризиса в отношениях с Германией. Третья статья провозглашала, что Мария Кюри только что получила вторую Нобелевскую премию. «Вот это настоящий успех», – подумал он.

Пикассо бросил газету на стопку писем и похлопал Фрику по голове.

– De nada[25], – нежно обратился он к собаке. – Я заставлю ее убрать за тобой. В следующий раз будет знать.

Он прошелся по комнатам с высокими потолками и панорамными окнами, выходившими на зеленый бульвар. Фернанда изысканно обставила их, в основном используя выручку от продаж его нескольких последних картин. Пол был устлан толстым красно-синим турецким ковром, каминная полка сверкала черным мрамором, книжные шкафы из красного дерева возвышались почти до потолка. Стена за диваном была увешана его картинами и эскизами, которые Фернанда особенно любила. На многих портретах и этюдах она позировала обнаженной. В свою новую студию в Бато-Лавуар он перевез только самые ранние работы.

Пикассо обвел взглядом роскошную комнату, вспоминая их первую студию. Она была голой – без ковров и стульев, с единственной кроватью на железной раме. У них не было отопления, и вечно не хватало еды.

– Фернанда! – позвал он. Он вдруг обрадовался своему возвращению домой, несмотря на прежние сомнения.

Она спала обнаженной на их супружеской кровати, рядом пристроилась сиамская кошка, свернувшаяся клубком у нее под боком. Когда-то Пикассо думал, что пышные формы Фернанды были самыми совершенными во всем мире. Он был просто одержим ими. Сейчас он уже не помнил, сколько раз писал с нее картины и делал этюды, с одеждой и без нее, когда она была одной из самых прославленных парижских натурщиц. Боже, как он любил ее тогда…

Пикассо приблизился к кровати, и Фернанда, ощутив его близость, потянулась к нему и обвила его шею гладкими руками. Они уже много раз повторяли фигуры этого танца. Простой физический контакт быстро воспламенил его желание. Он схватил ее руку и поднес к губам, целуя тонкую кожу от предплечья к запястью. Они снова вместе? Возможно ли это?

Когда Пикассо опустился на кровать и изогнулся над ней, целуя ее шею и плечи, он обнаружил что-то невероятно эротичное в странном полусне Фернанды. Ее густые темно-рыжие волосы, разбросанные по подушке, обрамляли ее лицо, глаза оставались полузакрытыми. Лишь тогда, в приливе растущей страсти, он оглянулся и увидел пустую чашечку из-под опиума на полу рядом с кроватью. Трубка валялась рядом. Тяжкое разочарование быстро погасило пламя его желания, и он опустился на спину рядом с ней. Пикассо только что осознал, что не почувствовал сладковатый, обволакивающий запах опиумного дыма, когда вошел в квартиру, потому что не хотел этого делать. Большая часть его существа все-таки хотела, чтобы у них с Фернандой все было хорошо.

Когда она снова погрузилась в сон, Пикассо молча смотрел на нее, с грустью вспоминая старые добрые дни. Он ощущал нежность, смутное томление и сожаление. Возможно, так будет всегда. Секунду спустя он встал, взял одеяло, сбившееся на край постели, аккуратно накрыл Фернанду и поцеловал ее шелковистую щеку. Потом он улегся рядом и крепко обнял ее, словно каким-то образом мог преодолеть судьбу, ожидавшую их. Хотя он уже понимал, что это невозможно.

На следующее утро Пикассо сидел за столом с раскрытой газетой в руках, когда Фернанда вышла на кухню. Она проснулась, укрытая одеялом, увидев пустую чашечку из-под опиума, по-прежнему валявшуюся на полу. Ей понадобилось лишь мгновение, чтобы понять, в каком состоянии она находилась вчера вечером, когда Пабло вернулся домой и увидел ее.