но Долохов и Элен - общие места эпохи - неизменяемы, как мебель. Они и есть время и место действия. Проблема всех реконструкций всегда в одном: сто пятьдесят минувших лет подвластны только гению, да и то с оговорками, их не жук чихнул.

Бондарчук не гений и волей-неволей снимает другое время с другим действием, то, что еще можно поймать в начале шестидесятых и что уже смотрится доступно ностальгически как полу-музей, полу-мираж - свою Элен и своего Долохова, уходящую мещанско-пролетарскую, слободскую прелесть, наконец-то чисто отмытую, но за какие-то грехи костюмированную и сосланную на полтора века назад.  Четырехсерийная картина "Война и мир", конечно же, не дворянский, не московско-петербургский, а советский номенклатурный эпос - Толстой как пра-Шолохов.

Не послал Господь тогда Звягинцеву "Оскара", он бы чуть-чуть продлил жизнь его фильму. А так два года прошло, и никто не помнит ничего: "Левиафан"? - какой такой "Левиафан"? Все-таки в искусстве должно быть искусство, а общественно-важные события пусть отражаются в газете, этот волшебный фонарь для того и придуман.

детства помните сочельник,

Этот детский день из дней?

Пахнет смолкой свежий ельник

Из незапертых сеней.

Все звонят из лавок люди,

Нянька ходит часто вниз,

А на кухне в плоском блюде

Разварной миндальный рис.

Солнце яблоком сгорает

За узором льдистых лап.

Мама вещи прибирает

Да скрипит заветный шкап.

В зале все необычайно,

Не пускают никого,

Ах, условленная тайна!

Все — известно, все ново!

Тянет новая матроска,

Морщит в плечиках она.

В двери светлая полоска

Так заманчиво видна!

В парафиновом сияньи

Скоро ль распахнется дверь?

Это сладость ожиданья

Не прошла еще теперь.

Позабыты все заботы,

Ссоры, крики, слезы, лень.

Завтра, может, снова счеты,

А сейчас — прощеный день.

Свечи с треском светят, ярки,

От орехов желтый свет.

Загадаешь все подарки,

А загаданных и нет.

Ждал я пестрой карусели,

А достался мне гусар,

Ждал я пушки две недели -

Вышел дедка, мил и стар.

Только Оля угадала

(Подглядела ли, во сне ль

Увидала), но желала

И достала колыбель.

Все довольны, старый, малый,

Поцелуи, радость, смех.

И дрожит на ленте алой

Позолоченный орех.

Не ушли минуты эти,

Только спрятаны в комод.

Люди все бывают дети

Хоть однажды в долгий год.

Незаслуженного дара

Ждем у запертых дверей:

Неизвестного гусара

И зеленых егерей.

Иглы мелкой ели колки,

Сумрак голубой глубок,

Прилетит ли к нашей елке

Белокрылый голубок?

Не видна еще ребенку

Разукрашенная ель,

Только луч желто и тонко

Пробивается сквозь щель.

Боже, Боже, на дороге

Был смиренный Твой вертеп,

Знал Ты скорбные тревоги

И узнал слезовый хлеб.

Но ведет святая дрема

Ворожейных королей.

Кто лишен семьи и дома,

Божья Мама, пожалей!

Это "Елка" Кузмина, ровно сто лет назад написана. Было в 1917 году что-то хорошее. Не ушли минуты эти, только спрятаны в комод. С наступающим сочельником!

Ездили сегодня с другом Ипполитовым в Ясную поляну. В музей не попали, все билеты проданы, народ с похмелья двинулся 3 января в гости к любимому Льву Николаевичу, толпится в доме. А мы погуляли по бескрайнему малолюдному парку, там огромные двухсотлетние деревья, там рай: березовая аллея, липовые аллеи, в конце одной из них - гроб качается