Был ещё один момент, в угоду которому Вера Андреевна пошла на связь с Бабасяном. Вернее, не оборвала её после того единственного и вынужденного раза. Просто Давидова могучесть по факту оказалась не меньшей, чем Моисеева, а порой, с учётом нервозности и спешки, даже несколько превышала её глубиной страсти и неистовством основного параметра. К тому же видела, какую бурю неподдельных эмоций всякий раз пробуждает она в Давиде Суреновиче, когда тот берёт её, предварительно насытив обоих ласками, на которые никогда не скупился.

– Мёд… мёд… чистый мёдичек на сахарной пудре… – вышёптывал Додик за секунду-другую до того, как соединиться с Верочкой организмами, – шоколад… мамой клянусь, чистая шоколадочка…

И, кстати, был вовсе не зверь, как про них говорят. Ей искренне казалось, что для него это было совсем не мимолетной интрижкой, редко когда не сопутствующей начальственному статусу. В минуты, когда Додик неистово бился в ней, усердствуя так, что сам же готов был пережать себе дыхалку, чтобы не кончиться на месте от неконтролируемого блаженства, Вера, помогая ему всем, чему за годы брака обучил её Моисей, успевала подумать, что ничего не оставляет Давидовой супруге. Все соки, без малого остатка, что выжимал из себя Давид, доставались исключительно ей: уж в этом она, в силу врождённой пронзительной женскости, точно не ошибалась. При этом даже не была в курсе, кто она, его жена, как выглядит и на каком языке думает. И про детей Давидовых – тот же самый глухой молчок. Но раз такое не смущает самого, стало быть, и отношения там не такие уж и радужные, какие случаются у них на чёрном кабинетном диване, согретом жаркой двуспинной плотью.

Плохим, однако, являлся тот факт, что сокрытие даже мало-мальски интимной тайны в стенах отдельно взятой торговой точки неизменно оказывалось делом почти несбыточным. Однако в нераскрытии тайны заинтересованы были оба. Вера – по понятной замужней причине. Бабасян – по тем же безрадостным основаниям, но и ещё из-за опаски подмётного письма, какое в любую минуту могло упасть в райторг с целью попортить «этому армяну» кровь и ему же, прижимистому торгашу, подгадить, насколько выйдет, трудовую биографию.

Но были и определённые плюсы, помимо параграфа голой страсти. Дабы сокрыть близость отношений, Давид всякий раз самолично комплектовал набор продуктового дефицита, и потому в конце трудового дня Верочке оставалось лишь прихватить готовую сумку, привычно ожидаемую домашними. Разве что Моисей, единственный из близких, продолжал относиться к этому, со временем ставшему будничным набору пищевых удовольствий довольно индифферентно. Потреблял вместе со всеми, однако никогда не хвалил, рассматривая приносимое в дом как вынужденную и малоприятную часть профессии своей жены.

Вместе с тем, как ни странно, не отказывая Давиду в его регулярных налётах на свою женскую обитель, Вера Андреевна продолжала по-прежнему ценить и даже по-своему любить мужа. Они были разные, мужики её, совсем. Настолько, что порой ей казалось, что так не бывает вообще, просто не могло случиться, чтобы она, натура женственная и тонкая, по своей доброй воле связала себя обеими обязанностями, никак меж собой не стыкующимися даже в отдалённом рассмотрении. Хотя, с другой стороны, не могла не понимать и того, что сравнивать тоже было не с чем. Если отбросить парочку тогдашних, считай случайных, общежитских малолеток и одного-другого дворового негодяя из наглухо забытой жизни в Заполярье, что отметились на ней сразу после её расставания с директорским отпрыском, то больше мужиков у неё и не было никогда. Настоящих и по большому счёту. Эти же оба были такими, со всеми нужными чертами характера, зрелой головой, умением покорить женское сердце и надлежащими мужскими причиндалами. Но только Моисей был умный и культурный, а в остальном – обычный. Давид же Суренович – опытный и немерено богатый, хоть и тайком. Она уже научилась прикидывать, расставлять, сравнивать факты. Практически безошибочно считывала теперь и прочие знаки, сигналящие о достатке или же о лукаво скрываемой безнадёге. И в этом смысле директор Бабасян был в порядке, выступая против Моисея Дворкина так, словно хан Мамай со всей его Золотой Ордой тягался б мочью с наилучшим трактористом от всего Куликова поля. Сам по себе подобный факт призывно манил шансом полноценного участия в накоплении благ, но вместе с тем не становился для Веры определяющим. Хотелось ещё и понятных отношений, подтверждённой возможности любить, не отстраняясь, тратить нажитое и совместно распоряжаться вообще всем. Он же, Додик, беря своё, прочее оставлял в состоянии неустойчивой взвеси. Замзав отделом Грузинова, конечно же, это понимала, но своими раздумьями на эту тему с ним не делилась, помня о женской гордости. Потому и в губы разрешала только через раз, а чаще через два, отводя их от его, похожих на черепашьи, уст. Выдерживала характер, полагая, что коль уж в силу сложившейся традиции никуда не деться от этих недолгих телесных случек, то чувственная их сторона требует уже совсем иного наполнения, прочих радостей, отделённых непроницаемой стеной от всей этой сомнительной эстетики магазинной подсобки. В итоге же, даже когда и не отказывала, старалась оставаться неприступно строгой и глядеть прямо, отбросив любое заискивание и заглядывание в глаза, особенно на людях. И чётко понимала ещё, что приём такой работает с Додиком даже при наступлении у него сытости после соития. «Ты, Давид, имел сейчас не меня, – казалось, говорила она Бабасяну, поправляя волосы и уже не глядя в его сторону, – ты имел всего лишь очередное женское тело; но чтобы добраться до души, тебе потребуется очень потрудиться. Иначе так и будешь весь остаток жизни иметь одни лишь тоскливые фрикции, вместо того чтобы с головой окунуться в чистую воду неподдельной любовной страсти и, вынырнув, соединить себя, своё мужское эго, с её полноводным течением, даже не предполагая, сколько прекрасных неожиданностей ждёт тебя за каждым поворотом волшебной реки».

Так длилось ещё около трёх лет с небольшим. Вера Андреевна продолжала успешно трудиться на обоих фронтах, всё ближе подбираясь к замдиректорской должности, ставку на которую она сделала в тот день, когда вычислила бабасяновскую подставу. Как она и предполагала, дальновидно выстраивая стратегию отношений с Давидом, тот за всё время их связи нисколько не утомился столь близкой и долгой расположенностью к нему профессорской супруги. Даже наоборот, в те дни, когда та не пропархивала мимо него в своём по-врачебному накрахмаленном халате, рассекая подчёркнуто ледокольной грудью скопище магазинных граждан, оставляя после себя волну импортного благоухания, не ища глазами ничего и никого, а лишь чуть высокомерно одаривая взглядом всякую встречную личность, Бабасян даже немного терялся, чувствуя, что в такой день недобирает для себя чего-то важного и привычно уютного.

Вера ждала, ничего не предпринимала. Ей надо было окончательно уяснить для себя, стоит ли игра свеч. То, что Бабасян хоть и со скрипом, но дозревал-таки до перевода их полутайного романа из подсобки в нечто большее, она догадывалась. Пару раз тот намекал, не убирая с лица двусмысленной улыбки, насчёт того, что недурно б вместе проснуться как-нибудь на одной перине и чтоб обоим некуда было спешить. Покушать там, помечтать неторопливо в собственное удовольствие, а после театр посетить какой-нибудь или приличную выставку изображения картин. Можно и на музыку сходить, в филармонию, где при бабочках народ и прочих сюртуках, а можно и при платье дó полу с чистого шёлка и шпильках высотой с поперечник палки языковой колбасы.