Это было не в первый раз, но это было в первый раз при Паулине. Не хотелось развивать эту мысль. Поднял себя в сидячее положение и потянулся за брюками. Оделся и встал. Упрямые часы показывали на одну минуту больше.

– Кофе в шкафу над кофеваркой.

Обернулся: Маарит не производила впечатление перепившей накануне.

– Если хочешь сварить.

Посмотрел на часы. Я уже опоздал туда, куда ни при каких условиях нельзя было опаздывать. Не то чтобы хотелось остаться, но и не считал, что это могло бы как-то ухудшить ситуацию.

Отмерил воды и кофе, состояние ухудшилось. Нет, то было не физическое, а душевное недомогание. Присел к маленькому прямоугольному столу. В иной ситуации, думаю, посчитал бы квартирку вполне так себе приличной на вид, комфортной и просторной: чуть больше тридцати светлых квадратов, покрытый лаком старый пол из сосновой доски, два высоких окна на стене и еще одно ромбовидное на противоположной. Высокие потолки. Квартира тоже высоко, отсюда виднелись застывшие в жести волны крыш соседних домов.

Кофеварка пыхтела у меня под ухом. Маарит поднялась, оделась в голубую футболку и пошла в туалет. Включил телефон и просмотрел заголовки новостей.

Никто больше не написал про Суомалахти.

Эта мысль не вызвала радости, хотя должна была, читать получалось с трудом. Похмелье – оно такое, если текст залипает в мозгах, начало предложений забывается, пока добираешься к концу.

– Есть что-то новое? – спросила Маарит.

Она стояла рядом и смотрела в мой телефон.

– Не то чтобы, – ответил я и погасил экран.

Она не двигалась, я посмотрел на нее. Она смотрела так, будто хотела сказать что-то, но отвернулась, достала из шкафа кружки, налила нам обоим и села по другую сторону стола. Я не вполне представлял себе, что наговорил вечером и ночью. Маарит кивнула в сторону телефона.

– Когда мы смогли бы почитать что-нибудь?

Сначала ее взгляд был прямой и вопросительный, затем в нем показалось сомнение.

– Я подумала, – сказала она быстро, – что все эти отцовские документы…

Отодвинул телефон в сторону, за локоть, словно пытаясь вернуть его на исходную позицию, отменить его, как и все то, что случилось за последние двенадцать часов. Одновременно понял кое-что.

Я как мой отец. Я пытаюсь вернуться к несуществующему. У него период составляет тридцать лет, у меня – несколько часов. Мы оба пытаемся отменить уже свершившееся, и никому из нас не будет сопутствовать удача. За сравнениями даже далеко ходить не стоит: мы оба вырыли себе яму.

– Если я ночью рассказывал о Суомалахти, то можешь забыть.

– Не рассказывал.

Маарит смотрела мимо меня. Молчали. Я выглянул в прихожую. Увидел джинсовую куртку и пуговицы. Вспомнил, что мне сказал держатель заправки: «Трое мужчин и женщина. Экологи».

– Может, ты хотела услышать?

Она повернула голову, но только чтобы посмотреть мне в глаза, и пожала плечами.

– Тема же важная.

– Насколько важная?

Она подвинулась на стуле. В движении сквозило какое-то нетерпение, что-то, что долго ждало выхода наружу.

– Все, что там происходит. Любой здравомыслящий человек понимает это.

– Понимает что?

– Что не существует устойчивой горнодобывающей промышленности. Она всегда неустойчива, такова ее суть. От начала и до конца. Когда добывается никель, добывается марганец, фосфор и чего только не добывается. И все это нужно куда-то сливать. Сотни квадратных километров земель, водоемы, миллионы кубометров подземных вод – все отравляется. А когда выработка прекращается, объект больше никогда не восстанавливается. Это истина и…

– Что?

Маарит повернулась ко мне. На ее лице вместо нетерпения появилась тень сожаления от случившегося эмоционального выплеска.

– Кто-то должен сделать что-нибудь, и хорошим началом мог бы стать некий материал, написанный неким журналистом.

Шелохнулась минутная стрелка, зашумел холодильник, внизу на улице шкрябали шипы проезжающих автомобилей.

– Можно я спрошу одну вещь?

– Я еще вчера тебе сказала, что спрашивать можно, но не знаю, отвечу ли.

– Ты бывала там, в Суомалахти?

– Я знаю, как там обстоят дела.

– О чем ты?

– Все о том. Я ознакомилась с вопросом, а иначе и не стала бы озвучивать его. Не забывай, чья я дочь. Я всегда вхожу в суть дела. И делаю это тщательно.

– Еще один вопрос: ты вчера случайно оказалась в баре?

Маарит допила кофе.

– Я пошла в душ. Мне на работу к десяти.

Скоро послышался звук льющейся воды. Ощутил себя не в своей тарелке. Сполоснул чашку, оделся и ушел.

8

Он хранил фотографию все эти годы. Она была выцветшей и обтрепавшейся по краям.

На снимке молодая семья ест мороженое около моста на остров Сеурасаари. Стоит жаркий день, только что выкрашенные белой краской поручни моста, яркая – 80-е были смертоубийством для моды – летняя одежда, шорты, футболки, годовалый мальчуган в коляске между папой и мамой: семья, выглядящая молодо и счастливо.

День, когда был сделан этот снимок, был одним из лучших дней в его жизни.

День, когда ему пришлось отказаться от людей на снимке, был самым ужасным днем его жизни.

Эмиль проверил оба телефона: один был тот, номер которого он дал сыну и матери сына, на него поступило одно-единственное сообщение и ни одного звонка. Случалось, Эмиль наблюдал со стороны за собой и видел одно страшное одиночество, а сверху – круг вокруг себя, внутрь которого он никого давно уже не допускал. Было не просто отказаться от невидимой защитной стены. Он взял телефон – тот, чей номер был известен только самым дорогим в его жизни людям, и набрал из двух номеров один. Раздались гудки и в трубке послышалось «алло».

9

Мне было одинаково сложно думать о еде и о позвонившем мне человеке как о моем отце. Фактом оставалось, что мне нужен был свежий воздух, а еще – каким бы безумством это ни казалось – взгляд стороннего человека. И если отец, отсутствовавший практически всю мою жизнь, не был сторонним человеком, то кем тогда.

Опять пошел снег. Выбрал маршрут через площадь – еще раз пройти мимо вчерашнего ресторана прямо сейчас было выше моих сил. Достал телефон и закоченевшими пальцами попытался набрать номер Паулины. Включился автоответчик. Не стал оставлять сообщения.

Прошел мимо Круглого дома, который в свое время возвели на месте красивых зданий в стиле модерн. Кстати, тому, кто считает 1960-е эпохой любви, стоит познакомиться с архитектурой Хельсинки, сравнить снесенное и возведенное, чтобы понять: десятилетие было временем глубочайшего духовного кризиса и невероятных материальных утрат.