Предупредил Маленков, сославшись на Сталина, и об опасности «легкомысленного забегания вперед и перехода к высшим экономическим формам без необходимого создания необходимых предпосылок для такого перехода». Он повторил тезис Сталина о невозможности отрицать законы экономики.

Говоря о культуре, Маленков неожиданно стал критиковать «крупные недостатки в развитии нашей литературы и искусства»: много серых, скучных, просто халтурных произведений, «искажающих советскую действительность». «Нам нужны советские Гоголи и Щедрины, которые огнем сатиры выжигали бы из жизни все отрицательное, прогнившее, омертвевшее, все то, что тормозит движение вперед»63 .

Налицо ранее озвученная мысль Сталина о необходимости «советских Гоголей и Щедриных». Он высказал ее на заседании Политбюро при обсуждении претендентов на Сталинскую премию 26 февраля 1952 года (К. Симонов). Что касается заостренной критики, то напомним отношение нашего героя к гегелевскому положению о единстве и борьбе противоположностей.

Что же суммарно предлагалось Сталиным в докладе Маленкова? Мир с Западом, экономическое развитие, повышение благосостояния населения, идеологическая борьба. Но все заметили, что съезд обошел вниманием вопрос антирелигиозной пропаганды.

На съезде выступил и Сталин, причем в самый последний день, уже после выборов ЦК. Очевидец описывал это так: «Зал поднимается и рукоплещет. Сталин встает из-за стола президиума, обходит этот стол и бодрой, чуть-чуть переваливающейся походкой не сходит, а почти сбегает к кафедре. Кладет перед собой листки, которые, как мне кажется, он держал в руке, когда шел к трибуне, и начинает говорить — спокойно и неторопливо. Так же спокойно и неторопливо он пережидает аплодисменты, которыми зал встречает каждый абзац его речи. В одном месте зал прерывает его речь так, что если продолжить ее с того слова, на котором она была прервана аплодисментами, то форма одного из строго построенных абзацев речи будет нарушена. Сталин останавливается, дожидается конца аплодисментов и начинает снова не с того места, с какого его прервали аплодисменты, а выше, с первого слова той фразы, которая кончается словами о знамени: „Больше некому его поднять“.

В самом конце своей речи Сталин впервые чуть-чуть повышает голос, говоря: „Да здравствуют наши братские партии! Пусть живут и здравствуют руководители братских партий! Да здравствует мир между народами!“ После этого он делает долгую паузу и произносит последнюю фразу: „Долой поджигателей войны!“ Он произносит ее не так, как произнесли бы, наверное, другие ораторы — повысив голос на этой последней фразе. Наоборот, на этой фразе он понижает голос и произносит ее тихо и презрительно, сделав при этом левой рукой такой жест спокойного презрения, как будто отгребает, смахивает куда-то в сторону этих поджигателей войны, о которых он вспомнил, потом поворачивается и, медленно поднявшись по ступенькам, возвращается на свое место»632.

Сталин высказал принципиальные вещи — о доверии, сочувствии и поддержке Советского Союза братскими народами за рубежом. В зале сидели руководители коммунистических партий всего мира: Лю Шаоци, Луиджи Лонго, Морис Торез… Он сказал, что теперь им легче бороться: перед их глазами «примеры борьбы и успехов» СССР и народных демократий.

Он ни слова не сказал о внутренних делах, планах, преемниках. Как будто смотрел поверх этих проблем.

На следующий день состоялся пленум ЦК, на нем Сталин преподнес сюрприз, который потряс многих. Вместо того чтобы заранее обсудить в узком кругу состав руководящих органов, он пришел к самому началу пленума и не стал ничего обсуждать. Выйдя со старыми членами Политбюро в зал, он был встречен овацией и хмуро показал жестом, что надо обойтись без выражения восторга.

Его выступление было в очень жесткой тональности. Вскоре все поняли, что происходит нечто неожиданное. Сталин говорил о необходимости твердости и бесстрашия, вспомнил мужество, проявленное Лениным в 1918 году, когда страна была в кольце врагов.

«И тон его речи, и то, как он говорил, вцепившись глазами в зал, — все это привело всех сидевших к какому-то оцепенению, частицу этого оцепенения я испытал на себе. Главное в его речи сводилось к тому (если не текстуально, то по ходу мысли), что он стар, приближается время, когда другим придется продолжать делать то, что он делал, что обстановка в мире сложная и борьба с капиталистическим лагерем предстоит тяжелая и что самое опасное в этой борьбе дрогнуть, испугаться, отступить, капитулировать. Это и было самым главным, что он хотел не просто сказать, а внедрить в присутствующих, что, в свою очередь, было связано с темой собственной старости и возможного ухода из жизни.

Говорилось все это жестко, а местами более чем жестко, почти свирепо. Может быть, в каких-то моментах его речи и были как составные части элементы игры и расчета, но за всем этим чувствовалась тревога истинная и не лишенная трагической подоплеки. Именно в связи с опасностью уступок, испуга, капитуляции Сталин и апеллировал к Ленину в тех фразах, которые я уже приводил в тогдашней своей записи. Сейчас, в сущности, речь шла о нем самом, о Сталине, который может уйти, и о тех, кто может после него остаться. Но о себе он не говорил, вместо себя говорил о Ленине, о его бесстрашии перед лицом любых обстоятельств»633.

Предложив избрать Президиум ЦК, куда вошла вся старая гвардия, Сталин вдруг предложил образовать Бюро Президиума ЦК и «стал называть фамилии, написанные на маленьком листочке». Молотова и Микояна не назвал.

Главный редактор «Литературной газеты», кандидат в члены ЦК Константин Симонов, вспоминая этот пленум (как оказалось, последний в жизни Сталина), повествует, что Сталин открыто обвинил своих старых соратников, Молотова и Микояна, в трусости и капитулянстве.

По словам Сталина, Молотов вел неправильную политику в отношении Америки и Англии, «нарушал линию Политбюро», шел на уступки; Микоян же поддерживал предложение Молотова повысить заготовительные цены на зерно.[46]

Молотов и Микоян оправдывались. Микоян назвал себя верным учеником Сталина, но тот отверг это определение: «У меня нет учеников. Все мы ученики Ленина». Кроме того, Микоян пытался перевести все обвинения на Молотова.

Далее наступил просто ужас: Сталин сказал, что он очень стар и не может исполнять все свои обязанности; он может работать председателем Совета министров и вести заседания Политбюро, но уже не в состоянии быть генеральным секретарем и вести заседания Секретариата ЦК.

Симонов в этот миг увидел на лице Маленкова настоящий страх, ибо тот осознал, что Сталин прощупывает своих соратников. Маленков сделал протестующий жест. Свердловский зал Кремля загудел: «Не отпустим! Просим остаться!»

Принято считать, что Сталин играл и был неискренен. Но почему так? И без должности генерального секретаря его полномочия были колоссальны. В случае его «полуотставки» Маленков стал бы официальным руководителем партии, каковым он фактически и являлся. Кто бы проиграл? Только Берия. Но, зная Берию, Маленков испугался, что его вскоре постигнет судьба Вознесенского и Кузнецова.