как соты, слепленные друг с другом сакли»; «черные, как спелая смородина, блестящие глаза»). Насколько правомерно их учитывать, об этом речь пойдет дальше. Только проза Белого (даже не из самых экстатических мест «Петербурга») и отчасти Ремизова почти вдесятеро более насыщена тропами и перехлестывает даже нижний, некрасовский показатель поэтичности.

Что минимум тропеичности в стихах принадлежит реалисту Некрасову или «Песням западных славян» Пушкина, переложенным с прозы Мериме, — это тоже вряд ли кого удивит. Вот 10 строчек из «Рыцаря на час», все слова, кроме одного, — в прямых значениях: «Слава богу! морозная ночь — Я сегодня не буду томиться. По широкому полю иду, Раздаются шаги мои звонко. Разбудил я гусей на пруду, Я со стога спугнул ястребенка. Как он вздрогнул! как крылья развил! Как взмахнул ими сильно и плавно! Долго, долго за ним я следил, Я невольно сказал ему: славно!» Единственное слово в переносном значении — крылья развил вместо развернул. Вот начало «Марко Якубовича», все слова без исключения — в прямых значениях: «У ворот сидел Марко Якубович, Рядом с ним сидела его Зоя, А мальчишка их играл у порогу. По дороге к ним идет незнакомец, Бледен он и чуть ноги волочит. Просит он напиться ради Бога. Зоя встала и пошла за водою, И прохожему вынесла ковшик, И прохожий до дна его выпил». Во всем «Марко Якубовиче» в переносном значении употреблено только слово отдыхать (мне на вашем кладбище) и, кроме того, есть несколько сравнений, о которых речь пойдет дальше.

Что максимум тропеичности в стихах принадлежит Мандельштаму и Пастернаку — тоже не удивительно. Правда, необходима оговорка: здесь речь идет о небольших стихотворениях, в 16 и 12 строк, так что полученные показатели недостаточно надежны. Однако и по ним видна, например, разница между ранним Мандельштамом, более простым («Notre Dame», 50 %), и поздним, более сложным («Реймс − Лаон», 80 %). Видимо, эти 80 % — верхний предел, стихотворение звучит уже почти как загадка. («Загадка» — в самом терминологическом значении слова: «Нагромождение переносных значений образует загадку», αἴνιγμα — писал Аристотель в «Поэтике», 1458а23.) Описывается готический собор: «Я видел озеро, стоявшее отвесно, — С разрезанною розой в колесе Играли рыбы, дом построив пресный. Лиса и лев боролись в челноке. Глазели вглубь трех лающих порталов Не дуги — недруги других невскрытых дуг. Фиалковый пролет газель перебежала, И башнями скала вздохнула вдруг. И, влагой напоен, восстал песчаник честный, И средь ремесленного города-сверчка Мальчишка-океан встает из речки пресной И чашками воды швыряет в облака». Из 48 слов в прямом значении употреблены только 10: я видел у речки пресной ремесленный город, песчаник, порталы, пролет, башни, в облака (заметим логическую и реальную последовательность выделенных слов: по ним читателю предоставляется угадать тему стихотворения). Другое стихотворение с показателем 80 % в нашем материале — это «Импровизация» Пастернака («Я клавишей стаю кормил с руки…» в редакции 1917 года), которое тоже является не чем иным, как загадкой, разгадка которой подсказана единственным словом клавиши.

Что разница между романтическим и реалистическим стилем сказывается в показателях тропеичности даже у одного и того же поэта, — это тоже подтверждается, хотя и с оговорками. У Пушкина в лирических стихах эта разница весьма ощутима — даже если не брать во внимание такие стилистические эксперименты, как «Гусар» или «Песни западных славян». В романтическом «К морю» в переносных значениях употреблен 41 % знаменательных слов, в реалистическом «Вновь я посетил…» — 22 %, почти вдвое меньше. А в больших поэмах эта разница исчезает: в «Кавказском пленнике» — 34 %, в «Евгении Онегине» — 32 %, почти одно и то же. Зато заметим, что по тексту слова с переносным значением часто распределяются неравномерно. Во «Вновь я посетил…» — две смысловые части, 33 и 21 стих: первая — о прошлом и настоящем: домик, озеро, деревни, сосны; вторая — о настоящем и будущем: младая поросль и шум ее над внуком. Так вот, средняя доля переносных значений в стихотворении, как сказано, — 22 %, но из них в первой части — только 17 %, во второй, более лирической, — целых 28,5 %. Сравним в первой: «Вот холм лесистый, над которым часто Я сиживал недвижим — и глядел На озеро, воспоминая с грустью Иные берега, иные волны», — все слова в прямых значениях, разве что одна стертая синекдоха волны; и во второй части: «младая роща разрослась, Зеленая семья; кусты… как дети», «племя Младое, незнакомое» и т. д. Поэтому не будем забывать, что наши выборки, даже более пространные, могут быть не вполне показательны, и работа требует продолжения.

Есть и другая разница между романтическим и реалистическим стилем у Пушкина — это соотношение метафор и метонимий среди слов с переносным значением. Метафор, переносов по сходству, в языке всегда больше, чем метонимий, переносов по смежности; пример мы видели в перечне тропов стихотворения «К морю». Но насколько метафор больше, чем метонимий, — это, по-видимому, зависит от стиля. В романтических «К морю» и «Кавказском пленнике» метафор в 2−2,5 раза больше; в реалистических «Вновь я посетил…» и «Онегине» метафор в целых 4 раза больше, чем метонимий. Индивидуальная это стилевая особенность или общая, предстоит еще исследовать на большем материале. (У Пастернака в «Сестре моей — жизни» метафор в 2,5 раза больше, чем метонимий, у Маяковского в «Облаке в штанах» — в 4,5 раза, правда, эти подсчеты мы делали немного иным способом, чем здесь[664].) Любопытно, что, по мнению Р. Якобсона, наоборот, метафора лежит в основе романтического стиля, метонимия — в основе реалистического[665]. Случай Пушкина этому явно противоречит. Впрочем, Якобсон понимал эти слова расширительно, считая метонимией, например, всякое изобилие подробностей.

(Не будем забывать также, что художественная действенность образа — определяемая, конечно, пока лишь субъективно — совсем не прямо связана с его метафоричностью или метонимичностью. Когда в стихотворении «К морю» Пушкин пишет: «Не удалось навек оставить Мне скучный, неподвижный брег», — то, как кажется, метонимический эпитет скучный менее выразителен, чем употребленный в прямом смысле неподвижный, именно потому, что на общем фоне переносных значений прямое значение выделяется сильнее. Вспоминается пример из прозы: когда в начале «Масок» А. Белого говорится: «а дом Неперепрева прет за заборик: из сизосеризовой выприны „сам“ с пятипалой рукою и с блюдечком чайным из окон своих рассуждает», — то едва ли не самым сильным образом оказывается простейшая пятипалая рука.)

Интересное начинается, как всегда, в промежутке между крайностями. 40−50 % тропеичности у Пастернака в «Сестре моей — жизни», почти 50 % у Блока в «Снежной маске» — это тоже не удивительно; еще в нескольких просмотренных стихотворениях