К ним присоединилась Пайпер Либби. Лицо горело, волосы прилипли к щекам.

— Они — дети.

— Откуда ты знаешь? — спросил Барби.

— Просто знаю. — Она улыбнулась. — Они — Бог, в которого я перестала верить тремя годами раньше. Бог, превратившийся в шайку маленьких плохишей, играющих на межзвездном икс-боксе.[185]Разве это не смешно? — Ее улыбка стала шире, и тут же она разрыдалась.

Джулия смотрела в сторону коробочки, мигающей пурпурным светом. Лицо стало задумчивым и чуть мечтательным.

В Честерс-Милл пришел субботний вечер. В такой вечер обычно проводили свои заседания женщины, входящие в орден «Восточная звезда» (после заседаний они обычно шли в дом Генриетты Клавар, пили вино и рассказывали самые похабные анекдоты). В такой вечер Питер Рэндолф и его дружки обычно играли в покер (и тоже рассказывали самые похабные анекдоты). В такой вечер Стюарт и Ферн Боуи обычно ехали в Льюистон и снимали пару проституток в борделе на Нижней Лисбон-стрит. В такой вечер преподобный Лестер Коггинс молился с подростками в церкви Святого Искупителя, а Пайпер Либби устраивала танцы для молодежи в подвале церкви Конго. В такой вечер «Дипперс» ревел до часу ночи (и где-то в половине первого пьяная толпа запевала свой гимн, «Грязную воду», песню, которую хорошо знали все бостонские рок-группы). В такой вечер Гови и Бренда Перкинс гуляли, держась за руки, по городской площади, здороваясь с другими прогуливающимися парами, которых они знали. В такой вечер Олден Динсмор, его жена Шелли и двое сыновей перебрасывались мячом при свете полной луны. В Честерс-Милле (как и в большинстве маленьких городков, где все поддерживают свою команду) субботние вечера обычно были лучшими, созданными для танцев, секса и грез.

Но не этот. Этот — мрачен и тянется бесконечно. Ветер давно уже умер. Ядовитый воздух горяч и недвижим. Там, где находилось шоссе номер 119 до того момента, как его выжгло огнем, Олли Динсмор лежит, прижимаясь лицом к расчищенной поверхности Купола, все еще упрямо цепляясь за жизнь, а в полутора футах от него рядовой Клинт Эймс несет бессменную вахту. Какой-то умник захотел направить на Олли свет фонаря. Эймс (поддержанный сержантом Гро, который, как выяснилось, не такой уж жестокий и страшный) этого не допустил, потому что луч фонаря направляют на спящих людей, только если они террористы, но никак не подростки, которые могут умереть еще до рассвета. Но у Эймса тоже есть фонарик, и он то и дело включает его, чтобы убедиться, что мальчишка еще дышит. Он дышит, но всякий раз, когда Эймс включает фонарь, то ожидает увидеть, что грудь Олли больше не поднимается. Какая-то часть Клинта уже смирилась с неизбежным: как бы ни старался выжить Олли Динсмор, как бы героически ни боролся за свою жизнь, будущего у него нет. Но наблюдать за этой борьбой так тяжело. Вскоре после полуночи рядовой Эймс засыпает, сидя с фонариком, который едва не выпадает из его расслабившихся пальцев.

«Ты спишь? — спросил Иисус у Петра. — Не мог ты бодрствовать один час?»[186]

На что Шеф Буши мог добавить: «Книга Матфея, Сандерс».

…В самом начале второго Роуз Твитчел трясет Барби за плечо.

— Терстон Маршалл умер, — говорит она. — Расти и мой брат затаскивают тело в «скорую», чтобы маленькая девочка не так расстроилась, когда проснется. — И добавляет: — Если проснется. Элис тоже больна.

— Мы все больны, — отвечает Джулия. — За исключением Сэма и этого наркоманского ребенка.

Расти и Твитч спешат к Куполу от скопления автомобилей, падают перед одним из вентиляторов, шумно втягивают в легкие воздух. Твитч начинает кашлять, и Расти подтаскивает его еще ближе к Куполу. Твитч ударяется о него головой. Они все слышат удар.

Роуз еще не закончила:

— Бенни Дрейк тоже очень плох. — Она понижает голос до шепота: — Джинни думает, он не протянет до восхода солнца. Если бы только мы могли хоть что-то сделать.

Барби не отвечает. Джулия тоже, хотя вновь смотрит в сторону коробочки, площадь которой не больше пятидесяти квадратных дюймов и толщина какой-то дюйм, но сдвинуть с места ее невозможно. Взгляд у Джулии затуманенный, задумчивый.

Красноватая луна наконец-то пробивается сквозь грязь на восточной стороне Купола и заливает все кровавым светом. Стоит конец октября, а в Честерс-Милле октябрь — самый бессердечный месяц, мешающий память с желанием. Нет цветов на этой мертвой земле. Ни цветов, ни деревьев, ни травы. Луна смотрит на полнейшую разруху, поскольку больше смотреть практически не на что.

Большой Джим проснулся в темноте, хватаясь за сердце. Оно вновь билось неровно. Он стукнул себя по груди. Потом включился гудок генератора, предупреждая, что в очередном баллоне пропана осталось на донышке: А-А-А-А-А-А-А. Покорми меня, покорми меня.

Большой Джим вздрогнул и вскрикнул. Его бедное, измученное сердце дернулось, пропустило удар, прыгнуло, побежало догонять себя. Он чувствовал себя как старый автомобиль с барахлящим карбюратором, колымагой, которую ты забираешь в счет оплаты нового автомобиля, но потом никак не можешь продать, потому что годится она только для свалки. Большой Джим хватал ртом воздух и колотил по груди. Прихватило его, как и в прошлый раз, когда он попал в больницу. Может, сильнее.

А-А-А-А-А-А-А — словно жужжало какое-то огромное, надоедливое насекомое — цикада, возможно, — соседствующее с ним в темноте. И что, мало ли кто мог пробраться сюда, пока он спал?

Большой Джим поискал фонарик. Другой рукой продолжат бить и массировать грудь, требуя от сердца успокоиться, не вести себя, как ёханый капризный ребенок. Он прошел такой долгий путь не для того, чтобы просто умереть в темноте.

Ренни нашел фонарик, с трудом поднялся на ноги, споткнулся о тело своего последнего адъютанта. Вскрикнул и опустился на колени. Фонарик не разбился, но выпал из руки, откатился, отбрасывая движущийся луч на самую нижнюю полку слева, заставленную коробками со спагетти и банками с томатной пастой.

Большой Джим пополз за ним. И тут же открытые глаза Картера сдвинулись.

— Картер? — Пот струился по лицу Большого Джима; щеки, казалось, покрывала тонкая пленка какого-то вонючего жира. Он чувствовал, как рубашка липнет к телу. Его сердце проделало еще несколько кульбитов, а потом, вот чудо, застучало в нормальном ритме. Хотя нет. Не совсем. Но по крайней мере более близком к нормальному. — Картер? Ты жив?

Нелепо, конечно. Большой Джим вспорол ему брюхо, как пойманной рыбе на берегу реки, потом еще и выстрелил в затылок. Он мертв, как Адольф Гитлер. И при этом Большой Джим мог поклясться… почти мог… что глаза мальчика…

Ему пришлось отгонять мысль, что Картер собирается вытянуть руки и схватить его за горло. Пришлось сказать себе, что это нормально — немного (ужасаться) нервничать, потому что, в конце концов, мальчик едва не убил его. И все-таки он ждал, что сейчас Картер сядет. Подтянет его к себе и вонзит голодные зубы ему в глотку.