— Ага, и мыши с крысами на двор выбегают, — с обычным ехидством добавил Богдан. — Нет, братцы-товарищи, пойдем-ка мы на конюшню и там заново все обсудим.

— И у деда спросим, где Ульянка. Он-то последний, поди, Бахтияра живым видел, когда к Кремлю провожал, — молвил разумное слово Семейка. — Глядишь, и запомнил, о чем дорогой толковали.

Дед Акишев сидел, как всегда, в шорной, оттуда покрикивал, гоняя молодых конюхов. Ему передали странный слух о пожаре и сами были не рады — дед забеспокоился, засуетился. Наконец догадались — выставили у храма Рождества Богородицы на сенях дозорного — коли опять начнется шум и потянет дымом, он добежит, и все вместе начнут выводить коней. Тогда только дед ответил на неоднократно заданный вопрос об Ульянке.

— К нам отправил, к Анофриевым ночевать. А сегодня спозаранку он домой поехал на Каурке. Потихоньку доберется.

Каурка, восьмилетний бахмат, весной захворал — по непонятной причине во рту образовался «насос» — отекло нёбо, конь почти перестал есть. Пробовали растирать отек с солью — только хуже сделали. Дед Акишев отступился и решил перегнать коня в Хорошево, на свежую травку, к опытному стадному конюху Пахомию — авось он доберется до причины хворобы.

— Данила, свет, а не поехать ли тебе в Хорошево? — вдруг предложил Семейка. — Сыскать бы тебе там того Ульянку да расспросить.

Данила как раз возмечтал было забраться на сеновал. Ночка выдалась бурная, после такой ночки поспать бы хоть немного! Но Тимофей, Семейка и зловредный Богдашка были веселы и бодры, хотя тоже не спали. Впрочем, Тимофею-то с Богданом удалось вздремнуть… Ин ладно, как говорит улыбчивый Семейка…

Данила расправил плечи, вздернул подбородок.

— Я и сам о том думал, — сказал он. — Прокатиться, косточки размять!

— Это ты, Семен Ефремович, славно придумал, — похвалил дед. — Пускай съездит, пускай! Да вот что, Данила, Ульянка пряники медовые любит, так ты на торгу купи ему пряничка, вот тебе две деньги…

— Верно, Назарий Петрович, с пряником-то он охотнее вспоминать станет, — сказал Семейка.

Даниле совершенно не хотелось баловать парнишку заедками — не малое дитя, чай. Но слово деда Акишева на Аргамачьих конюшнях — закон. Придется вручать пряник…

Взяв гнедого Летуна, Данила выбрал на торгу самый подходящий пряник, в виде конька, и уже знакомой дорогой поскакал в Хорошево. Десять верст на отдохнувшем бахмате — что, в самом деле, за чепуха? А вот настанет день, когда дед даст Даниле под верх не бахмата, а аргамака, тогда и вовсе десять верст пронесутся со свистом, расстилаясь под конские копыта с непостижимой быстротой.

В Хорошеве Данила отыскал стадного конюха Пахомия и передал поклон от деда Акишева.

— Ульянка тебе надобен? Захворал парнишка, из Москвы вернулся — тут же пожаловался, у бабки его ищи, — качая головой, сообщил Пахомий. — Сказывали, опять чирьи на нем вскочили. И что за беда — как лето, так у горемыки чирьи по всему животу и по спине садятся! В холод проходят, по жаре опять вскакивают. Думали, под черемуховый цвет похолодает, без чирьев обойдется. Так нет же — где-то бегал, взопрел. Бабка его все лето и парит, и мажет, все без толку. А как осень — тут они сами и проходят.

Узнав, который домишко бабкин, Данила поехал отыскивать страдальца. А ехать было — за угол завернуть…

Он вошел в низенькую дверь и приветствовал еще не слишком старую женщину в холщовой подпоясанной рубахе, и оглядел избушку, и шагнул к занавеске, за которой несомненно был Ульянка, да только задремал и не слышал, как гость пришел.

— Нет внучка, я его к тетке отправила, тетка у него в Мневниках живет. У нее корневщица знакомая завелась, знатно лечит, так чтобы посмотрела. Может, ему чирьи-то заговорить надобно? Я парить умею, а слов — не знаю. В Хорошеве-то я первая травознайка, а на Москве и посильнее меня есть…

— А как тетку-то звать? — спросил Данила.

— А тебе на что?

— Ульянку срочно сыскать надобно.

— Она-то его дома держать не станет, к корневщице, поди, и повела. А к которой — Бог ее ведает! Есть такие, что у себя болящих оставляют, сами лечат.

— Так ты, бабушка, про тетку-то растолкуй все же, — домогался Данила. — Говорю же тебе — велено Ульянку сыскать без промедления!

— А кто ты таков, чтобы мне указывать?! Откуда взялся?

— Да конюх я, Аргамачьих конюшен, Данила Менжиков!

— Знать не знаю никакого Данилы!

И далее беседа была — как горохом об стену…

Плюнув, Данила выскочил на двор.

Из-за плетня глядели Пахомовы сыновья и батька вместе с ними.

— Вот ведь холера! — Данила чуть не шипел от злости.

— Что, не поладил? — осведомился Пахомий и, услышав, в чем беда, объяснил: — Врет, будто слов не знает! Она сама потайными словами балуется! Должно быть, перед выходом на внучка оберег наложила, вот и не желает никому про его дорогу сказывать, чтобы свое дело самой же не перебить.

Данила направился к задворному конюху Устину Гееву, главному на Хорошевских конюшнях, растолковал, что парнишка нужен для розыска, грозно помянул дьяка Башмакова.

— Как вернется Ульянка — посажу на бахмата и в Аргамачьи конюшни отправлю, — обещал Геев. — А ты там скажи деду Акишеву или хоть кому из братьев Анофриевых, куда ему дальше скакать, к дьяку в Коломенское или как. Нешто мы не понимаем вашей службы?

Данила поскакал обратно, моля Бога, чтобы в Кремле все было спокойно и можно было завалиться на сеновал.

Какое там! Данилу уже ждали с новостью.

— Башмаков в Разбойном приказе сидит, — объявил Тимофей. — Сам видел — приехал верхом на Салтане, Салтана знаешь? Буланый, без полувершка.

Данила кивнул — к конским меркам он уже приспособился. Беря за основу два аршина, конюхи всего лишь прибавляли или убавляли сколько надобно вершков. А Салтан был один из тех коней, что пригнали из Хорошева. И Даниле конюхи его особо показывали — ладный жеребчик, хоть и маловат ростом.

— А давно он там сидит?

— А недавно… — Тимофей задумался. — Не иначе, про казанских воров приехал разузнать.

Так оно и оказалось.

Башмаков пробыл в Разбойном приказе недолго — конюхи как раз успели собраться у входа на Аргамачьи конюшни и ждали, пока их позовут. Он прислал человека, тот проводил всех четверых в помещения Приказа тайных дел, сейчас опустевшие — подьячих и писцов государь указал взять в Коломенское.

Войдя, конюхи дружно поклонились.

Башмаков стоял у стола, не желая присаживаться — то ли знал, что скамья пыльная, то ли был нетерпелив. Для поездки он принарядился — был в малинового цвета кафтане, в желтых сапогах, щеголь щеголем. Но вот только лицо у щеголя не самодовольство излучало, а скрытую ярость — дьяк слегка набычился, плотно сжал губы, левый уголок рта подрагивал, отчего шевелился и левый ус.