И начался патриотический призыв в ополчение. Запись была объявлена добровольной, но это был «глубокий язык»: отказавшихся записаться «обливали презрением и обещаниями расправиться».

И продолжались поиски виноватых.

«В кабинете Молотова он сказал Деканозову — бывшему послу в Германии: „Детеныш утки уже в яйце знает воду, а вы ведь тертый калач. В личных разговорах со мной вы утверждали, что раньше 1942 года не следует ожидать нападения… Как же вы… Словом, надежды на вас не оправдались!“»

Обрушился он и на маршала Кулика, бездарного военного, который был взят им вместо репрессированных маршалов: «Надо дать по жопе этому бездельнику Кулику!» Так в лихорадочной деятельности идут дни. Ярость и обычная работа — без устали.

Но уже открылись подлинные размеры случившегося: военная катастрофа.

Чадаев: «Тимошенко докладывает, что ведется перегруппировка сил, чтобы сдержать противника.

— Значит, вы теперь уже не собираетесь, как вы собирались раньше, разгромить противника? — спрашивает Сталин.

— Да, с ходу это не удается сделать, но после подтягивания новых сил мы, безусловно, разгромим».

И все чаще Хозяин срывается: это теперь его обычное состояние.

«Сталин стоял у карты, его соратники смотрели укоризненно в его спину. Они не успевали сделать одно, как он поручал другое».

Он решил: пора прекращать игру. Пора начинать осторожно говорить правду, пока народ еще не смеет сказать ее сам.

«„Мы утешали себя надеждой, что враг вот-вот будет остановлен и разбит, а он продолжает лезть вперед…“ — Сталин умолк, он выглядел бледным и расстроенным».

Чадаев: «24 июня в 3 часа ночи была объявлена воздушная тревога. Командующий зоной ПВО сообщил, что на Москву идет группа самолетов, заревели сирены, население укрылось в бомбоубежищах, зенитная артиллерия открыла огонь…»

И сбитые самолеты, чертя горящий след, падали на землю.

«Но уже вскоре все разъяснилось. Командующий ПВО позвонил: „Наши тут немного поднапутали, оказалось, мы стреляли по своим возвращавшимся с бомбардировки самолетам“».

Чадаев не добавил: и успешно сбили их. Уже в первые дни войны обстановка паники и ужаса пришла в Москву. На окнах маскировка, фонари не горят. «Рай для влюбленных — можно целоваться посреди улицы», — писал поэт.

«25 июня Поскребышев срочно вызвал меня в приемную Сталина. Надо было сделать протокольную запись. Я сразу же вошел в кабинет. Кроме Сталина, Тимошенко и Ватутина, никого не было. Ватутин заканчивал доклад.

— Если резюмировать коротко, то положение на фронтах крайне тяжелое. Не исключено, на какое-то время оно станет еще более тяжелым… — сказал Сталин.

После этого Тимошенко спросил Сталина: отправлять ли на передовую позицию его сына Якова, который очень туда просится.

— Некоторые, — молвил Сталин, сдерживая гнев, — мягко говоря, чересчур ретивые работники всегда стремятся угодить начальству. Я не причисляю вас к таковым, но советую вам впредь никогда не ставить передо мной подобных вопросов».

Что ему сын! Его страна гибла! Гибла Великая мечта!

Как всегда, он привычно пытается заниматься всем. Чадаев: «К примеру, он занимался выбором конструкций снайперской и автоматической винтовки, какого типа пригнать к ней штык — трехгранный или ножевой… Когда я приходил к Сталину, у него, как правило, были Молотов, Берия, Маленков… Вопросов никогда не задают. Сидят, слушают».

Но теперь он платил за рожденный им всеобщий страх.

«С фронтов поступала информация… В донесениях, как правило, занижались наши потери и преувеличивались потери врага. Все это вселяло в него убеждение, что, неся такие потери, враг не может их долго выдержать и скоро потерпит поражение».

Между тем немцы стремительно шли вперед. Говорили о скором падении Минска. Это значит: падет и Смоленск — и тогда открыт путь на Москву.

«В эти дни Сталин часто вызывал к себе руководителей наркоматов. Он ставил большие задачи и требовал их выполнения в короткие сроки, не считаясь с реальностью. И люди часто выходили из его кабинета подавленными».

Он все чаще ловил за спиной переглядку членов Политбюро. Страх кончался — он должен был что-то предпринять…

Чадаев: «Утром 27 июня члены Политбюро, как обычно, собрались у Сталина. После окончания заседания… я вышел из кабинета и увидел в окно, как Сталин, Молотов и Берия садились в машину. Чуть помедлив, Поскребышев сказал: „Видно, уже немцы взяли Минск“. Вскоре позвонил правительственный телефон, и Поскребышев пояснил, что звонил Власик — начальник охраны Сталина — и сообщил, что Хозяин, а также Маленков, Молотов и Берия находятся в наркомате обороны. Потом мне рассказал Ватутин, что их появление… было встречено с большим недоумением. Работники наркомата, увидев Сталина, останавливались в настороженном оцепенении, не в силах постигнуть — наяву ли они видят Вождя. (Они помнили недавний смерч, пронесшийся по наркомату и уничтоживший их предшественников. — Э. Р.)… Войдя в кабинет Тимошенко, Сталин тут же сообщил, что они прибыли для ознакомления на месте с поступающими сообщениями с фронтов и выработки дополнительных мер…

Сталин молча стоял у оперативной карты, и было видно, что он сдерживает гнев и бешенство. По знаку Тимошенко в кабинете остались Жуков и Ватутин.

— Ну что там под Минском? Положение не стабилизировалось?

— Я еще не готов докладывать.

— Вы обязаны постоянно видеть все как на ладони и держать нас в курсе событий, сейчас вы просто боитесь сообщать нам правду.

Жуков, еще будучи до приезда Сталина во взвинченном состоянии, вспылил:

— Товарищ Сталин, разрешите нам продолжать работу.

— Может, мы вам мешаем? — вклинился Берия.

— Вы знаете, — раздраженно произнес Жуков, — обстановка на фронтах критическая, командующие ждут от наркомата указаний, и потому лучше, если мы сделаем это сами — наркомат и Генштаб».

Дальше последовала открытая перепалка.

«Берия (запальчиво):

— Указания можем дать и мы. Жуков:

— Если сумеете — дайте.

— Если партия поручит — дадим, — сказал Берия.

— Это если поручит, — не меняя резкости тона, ответил Жуков, — а пока дело поручено нам.

Наступила пауза. Жуков подошел к Сталину:

— Извините меня за резкость, товарищ Сталин, мы безусловно разберемся, приедем в Кремль и доложим обстановку.

Сталин посмотрел на Тимошенко.

— Товарищ Сталин, мы обязаны сейчас в первую очередь думать, как помочь фронтам, а потом уже вас информировать, — сказал Тимошенко.

— Вы делаете грубую ошибку, отделяя себя от нас… о помощи фронтам надо думать вместе, — ответил Сталин. Затем обвел удрученным взглядом членов Политбюро и сказал: — Действительно, пускай они сами сначала разберутся, поедемте, товарищи.