Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одним словом, Ипполит Кириллович хоть и очень увлекся, но кончил-таки патетически — и, действительно, впечатление, произведенное им, было чрезвычайное. Сам он, окончив речь свою, поспешно вышел и, повторяю, почти упал в другой комнате в обморок. Зала не аплодировала, но серьезные люди были довольны. Не так довольны были только одни дамы, но всё же и им понравилось красноречие, тем более что за последствия они совсем не боялись и ждали всего от Фетюковича: «наконец-то он заговорит и, уж конечно, всех победит!» Все поглядывали на Митю; всю речь прокурора он просидел молча, сжав руки, стиснув зубы, потупившись. Изредка только подымал голову и прислушивался. Особенно, когда заговорили о Грушеньке. Когда прокурор передавал о ней мнение Ракитина, в лице его выразилась презрительная и злобная улыбка, и он довольно слышно проговорил: «Бернары!» Когда же Ипполит Кириллович сообщал о том, как он допрашивал и мучил его в Мокром, Митя поднял голову и прислушивался со страшным любопытством. В одном месте речи как будто хотел даже вскочить и что-то крикнуть, но, однако, осилил себя и только презрительно вскинул плечами. Про этот финал речи, именно про подвиги прокурора в Мокром, при допросе преступника, потом у нас в обществе говорили и над Ипполитом Кирилловичем подсмеивались: «Не утерпел, дескать, человек, чтобы не похвастаться своими способностями». Заседание было прервано, но на очень короткий срок, на четверть часа, много на двадцать минут. В публике раздавались разговоры и восклицания. Я иные запомнил:
— Серьезная речь! — нахмуренно заметил господин в одной группе.
— Психологии навертел уж много, — раздался другой голос.
— Да ведь все правда, неотразимая истина!
— Да, это он мастер.
— Итог подвел.
— И нам, и нам тоже итог подвел, — присоединился третий голос, — в начале-то речи, помните, что все такие же, как Федор Павлович?
— И в конце тоже. Только он это соврал.
— Да и неясности были.
— Увлекся маленько.
— Несправедливо, несправедливо-с.
— Ну нет, все-таки ловко. Долго ждал человек, а вот и сказал, хе-хе!
— Что-то защитник скажет?
В другой группе:
— А петербургского-то он напрасно сейчас задел: «биющих-то на чувствительность» помните?
— Да, это он неловко.
— Поспешил.
— Нервный человек-с.
— Вот мы смеемся, а каково подсудимому?
— Да-с. Митеньке-то каково?
— А вот что-то защитник скажет?
В третьей группе:
— Это какая такая дама, с лорнетом, толстая, с краю сидит?
— Это генеральша одна, разводка, я ее знаю.
— То-то, с лорнетом.
— Шушера.
— Ну нет, пикантненькая.
— Подле нее через два места сидит блондиночка, та лучше.
— А ловко они его тогда в Мокром накрыли, а?
— Ловко-то ловко. Опять рассказал. Ведь он про это здесь по домам уж сколько рассказывал.
— И теперь не утерпел. Самолюбие.
— Обиженный человек, хе-хе!
— И обидчивый. Да и реторики много, фразы длинные.
— Да и пугает, заметьте, всё пугает. Про тройку-то помните? «Там Гамлеты, а у нас еще пока Карамазовы!» Это он ловко.
— Это он либерализму подкуривал. Боится!
— Да и адвоката боится.
— Да, что-то скажет господин Фетюкович?
— Ну, что бы ни сказал, а наших мужичков не прошибет.
— Вы думаете?
В четвертой группе:
— А про тройку-то ведь у него хорошо, это где про народы-то.
— И ведь правда, помнишь, где он говорит, что народы не будут ждать.
— А что?
— Да в английском парламенте уж один член вставал на прошлой неделе, по поводу нигилистов, и спрашивал министерство: не пора ли ввязаться в варварскую нацию, чтобы нас образовать.{557} Ипполит это про него, я знаю, что про него. Он на прошлой неделе об этом говорил.
— Далеко куликам.
— Каким куликам? Почему далеко?
— А мы запрем Кронштадт да и не дадим им хлеба. Где они возьмут?
— А в Америке? Теперь в Америке.
— Врешь.
Но зазвонил колокольчик, всё бросилось на места. Фетюкович взошел на кафедру.
X
Речь защитника. Палка о двух концах
Всё затихло, когда раздались первые слова знаменитого оратора. Вся зала впилась в него глазами. Начал он чрезвычайно прямо, просто и убежденно, но без малейшей заносчивости. Ни малейшей попытки на красноречие, на патетические нотки, на звенящие чувством словечки. Это был человек, заговоривший в интимном кругу сочувствующих людей. Голос у него был прекрасный, громкий и симпатичный, и даже в самом голосе этом как будто заслышалось уже нечто искреннее и простодушное. Но всем тотчас же стало понятно, что оратор может вдруг подняться до истинно патетического — и «ударить по сердцам с неведомою силой»{558}. Говорил он, может быть, неправильнее Ипполита Кирилловича, но без длинных фраз и даже точнее. Одно не понравилось было дамам: он всё как-то изгибался спиной, особенно в начале речи, не то что кланяясь, а как бы стремясь и летя к своим слушателям, причем нагибался именно как бы половиной своей длинной спины, как будто в середине этой длинной и тонкой спины его был устроен такой шалнер, так что она могла сгибаться чуть не под прямым углом. В начале речи говорил как-то раскидчиво, как будто без системы, схватывая факты наразбив, а в конце концов вышло целое. Речь его можно было бы разделить на две половины: первая половина — это критика, это опровержение обвинения, иногда злое и саркастическое. Но во второй половине речи как бы вдруг изменил и тон и даже прием свой и разом возвысился до патетического, а зала как будто ждала того и вся затрепетала от восторга. Он прямо подошел к делу и начал с того, что хотя поприще его и в Петербурге, но он уже не первый раз