Пока она готовила завтрак, я пошел в садик за гаражом поглядеть, как поживают мои георгины. Я вовсе не возражаю, если вы узнаете, что я обожаю георгины. Приближалось начало выставки, и несколько штук должны были расцвести как раз ко времени.

Я направился к садику, но не дошел. Это тоже одна из особенностей района, где мы живем. Человек начинает что-то делать и никогда не заканчивает, потому что всегда найдется кто-то, кто захочет с ним поболтать.

На сей раз это оказался Добби. Добби — это доктор Дарби Уэллс, почтенный старый чудак с бакенбардами на щеках, живущий в соседнем доме. Мы все зовем его Добби, и он ничуть не возражает, поскольку это в своем роде знак уважения, которое ему оказывают. В свое время Добби был довольно известным энтомологом в университете, и это имя ему придумали студенты.

Но теперь Добби на пенсии, и заняться ему особо нечем, если не считать длинных и бесцельных разговоров с каждым, кого ему удастся остановить.

Едва заметив его, я понял, что погиб.

— По-моему, прекрасно, — произнес Добби, облокачиваясь на свой забор и начиная дискуссию, едва я приблизился настолько, чтобы его расслышать, — что у человека есть хобби. Но я утверждаю, что с его стороны невежливо демонстрировать это так шумно ни свет ни заря.

— Вы имеете в виду это? — спросил я, тыча пальцем в сторону дома Белсена, откуда продолжали в полную силу доноситься скрежет и кошачьи вопли.

— Совершенно верно, — подтвердил Добби, приглаживая седые бакенбарды с выражением глубокого раздумья на лице. — Но заметьте, я ни на одну минуту не перестаю восхищаться этим человеком…

— Восхищаться? — переспросил я. Бывают случаи, когда я с трудом понимаю Добби. Не столько из-за его привычки разговаривать напыщенно, сколько из-за манеры размышлять.

— Верно, — подтвердил Добби. — Но не из-за его машин, хотя они сами по себе электрическое чудо, а из-за того, как он воспроизводит свои записи. Созданная им машина для чтения нот — весьма хитроумное сооружение. Иногда она мне кажется почти что человеком.

— Когда я был мальчиком, — сказал я, — у нас было механическое пианино, которое тоже играло записанную музыку.

— Да, Рэндолл, вы правы, — признал Добби, — принцип схож, но исполнение — подумайте об исполнении! Все эти старые пианино лишь весело бренчали, а Белсену удалось передать самые тонкие нюансы.

— Должно быть, я не уловил этих нюансов, — ответил я, не выразив ни малейшего восхищения. — Все, что я слышал, — просто бред.

Мы говорили о Белсене и его оркестре, пока Элен не позвала меня завтракать.

Едва я уселся за стол, она начала зачитывать свой черный список.

— Рэндолл, — решительно произнесла она, — на кухне опять кишат муравьи. Они такие маленькие, что их почти не видно, зато они пролезают в любую щель.

— Я думал, ты от них уже избавилась.

— Да, раньше. Я выследила их гнездо и залила его кипятком. Но на сей раз этим придется заняться тебе.

— Будь спокойна, непременно займусь, — пообещал я.

— То же самое ты говорил и в прошлый раз.

— Я уже было собрался, но ты меня опередила.

— Но это еще не все. На чердаке в вентиляционных щелях завелись осы. На днях они ужалили девочку Монтгомери.

Она хотела сказать еще что-то, но тут по лестнице скатился наш одиннадцатилетний сын Билли.

— Смотри, пап! — восторженно воскликнул он, протягивая мне небольшую пластиковую коробочку. — Таких я раньше никогда не видел!

Я мог не спрашивать, кого он еще не видел. Я знал, что это очередное насекомое. В прошлом году — марки, в этом — насекомые, и это еще одно следствие того, что рядом живет энтомолог, которому нечем заняться.

Я нехотя взял коробочку в руки.

— Божья коровка.

— А вот и нет, — возразил Билли. — Этот жук гораздо больше. И точки другие, и цвет не тот. Этот золотой, а божьи коровки оранжевые.

— Ну тогда поищи его в справочнике, — нетерпеливо сказал я. Парень был готов заниматься чем угодно, лишь бы не брать в руки книгу.

— Уже смотрел, — сказал Билли. — Всю перелистал, а такого не нашел.

— Боже мой, — в сердцах произнесла Элен, — сядь, наконец, за стол и позавтракай. Мало того, что житья не стало от муравьев и ос, так еще ты целыми днями ловишь всяких других жуков.

— Мама, но это поучительно, — запротестовал Билли. — Так говорил доктор Уэллс. Он сказал, что существует семьсот тысяч видов насекомых…

— Где ты его нашел, сынок? — спросил я, немного устыдившись, что мы оба набросились на парня.

— Да в моей комнате.

— В доме! — завопила Элен. — Мало нам муравьев…

— Как только поем, покажу его доктору Уэллсу.

— А ты ему еще не надоел?

— Надеюсь, что надоел. — Элен поджала губы. — Этот самый Добби и приучил его заниматься глупостями.

Я отдал коробочку Билли. Тот положил ее рядом с тарелкой и принялся за еду.

— Рэндолл, — сказала Элен, приступая к третьему пункту обвинения, — я не знаю, что мне делать с Норой.

Нора — наша уборщица. Она приходит дважды в неделю.

— И что она на этот раз сделала?

— В том-то и дело, что ничего. Она просто-напросто не вытирает пыль. Помашет для вида тряпкой, и все. И ни разу еще не переставила лампу или вазу, чтобы протереть в этом месте.

— Ну, найди вместо нее кого-нибудь.

— Рэндолл, ты не понимаешь, о чем говоришь. Уборщицу найти очень трудно, и на них нельзя полагаться. Я говорила с Эми…

Я слушал и вставлял нужные замечания. Все это мне уже приходилось слышать раньше.

Сразу после завтрака я пошел в контору. Было слишком рано для посетителей, но мне нужно было заполнить несколько страховых полисов и сделать еще кое-какую работу, так что было чем заняться лишние час-другой.

Около полудня мне позвонила очень взволнованная Элен.

— Рэндолл! — выпалила она безо всяких предисловий. — Кто-то бросил валун в самую середину сада.

— Повтори, пожалуйста, — попросил я.

— Ну, знаешь, такую большую каменную глыбу. Она раздавила все георгины.

— Георгины! — взвыл я.

— И самое странное, что не осталось никаких следов. Такую глыбу можно было привезти разве что на грузовике…

— Ладно, успокойся. Скажи мне лучше, камень очень большой?

— Да почти с меня.

— Быть того не может! — забушевал было я, но сразу постарался успокоиться — Это какая-то дурацкая шутка. Кто-то решил подшутить.

Кто бы это мог сделать? Я задумался, но не припомнил никого, кто решился бы на такую канитель, чтобы этак пошутить. Джордж Монтгомери? Он человек здравомыслящий. Белсен? Тот слишком занят своей музыкой, чтобы отвлекаться. Добби? Но я не мог себе представить, чтобы он вообще когда-то шутил.