вот-вот готового проболтаться обо всех Томкиных достоинствах, содержащихся до поры до времени в секрете.

Через неделю Паша уехал к себе, между ними с Томкой завязалась бурная переписка, закончившаяся в тот день, когда на пороге Пашиного дома появилась Полина Петровна, ничего не говоря, вся укоризна, и Паша при всей своей близорукости, когда дело касалось реальной жизни, сообразил, что ему предстоит испытать радость отцовства.

Вспышка фотоаппарата: Томка в длинном белом наряде при фате и с животом подписывает свой приговор. И началась ее семейная жизнь, полная всяких чудес... У Томки — токсикоз, лежит пластом, сосет лимончик, на работу все еще не устроилась; у Паши тоже что-то вроде токсикоза, его тошнит от бескультурного маленького городка с его никудышными библиотеками, образованных людей нет, поговорить не с кем. Через трое на четвертые сутки Паша с ружьем в руках сторожит какой-то склад. У Томки ноги отекают, врачи велели пить поменьше, боль в затылке, у Паши все тот же Бодлер, «Ночь в Византии», Габриэль Режан, «Страсти по Матфею», очарованная даль. Нет, не жилец в этом городе Паша, но Томка пока об этом не знает, ей хочется верить в хорошее. Вспышка: Антоша, сынок, голенький в коляске на майском солнышке. Ух ты, мой агугусенька, идет коза рогатая за малыми ребятами, забодаю-забодаю...

Паша ушел от Томки в душный июльский день, когда все тополя разом выгнули свои темно-зеленые, утратившие блеск листья, а на рынке перестали торговать клубникой. Паша и Томка с Антошей в коляске гуляли под провинциальными тополями. Со стороны можно было подумать — славная семья, отец такой рослый, мама симпатичная, сынок в колясочке... От нечего делать они тихо переругивались.

Паша: «Жарко, черт его дери». Томка: «Были б деньги, можно было б в кафе-мороженое махнуть». Паша: «Куда ты вечно их деваешь?» Томка: «Здравствуйте, приехали. Тебя кормлю, любимый. Папака наш, Тотоша, мало денежек приносит, а ест как Робин-Бобин-Барабек». Паша: «Ты даешь! Вторую неделю маринуешь человека на кулинарской котлете, тьфу! Другой бы на моем месте...» — «Не сердись, Паша, ты сам говорил, что материальное для тебя не имеет значения». — «Говорил на свою голову», — «Ой, а мы мокрушеньки!» — «В гробу, Тамара Кузьминишна, в белоснежных тапках видал я такую жизнь. Уеду я, честное слово, уеду». — «Ну и чеши, чеши, тебя давно в отряде космонавтов дожидаются, может, еще какую «летающую тарелку» встретишь!..» И Паша почесал. То есть однажды он явился домой к теще Полине Петровне с лицом, на котором было написано радостное возбуждение, и заявил, что оставил Томусю с Тотошей в очереди, в универмаге, где в посудном отделе дают голубую мечту тещи — миксер, а в обувном финские сапоги Томусиного размера. Теща при всей своей многоопытности купилась. Теща вылетела в чулан, где за кадушкой с квашеной капустой имелась жестяная коробочка из-под халвы, а в коробочке заветные триста рублей, скапливаемые по крохам, по копеечке. Теща отстегнула сто пятьдесят на миксер и сапожки, вынесла Паше — и только его и видела! Через месяц от Паши пришло письмо, что он поступил во ВГИК на режиссерское отделение и собирается снимать фильм совместно с Сергеем Герасимовым, у которого ходит в учениках, в любимых. Вроде как «старик Державин нас заметил». А как вы, Томуся, в своих палестинах?..

Томка осталась одна. И окрестили бы ее соседи «брошенкой», кабы она не призвала на помощь спасительную ложь. Любопытным была предложена версия, что Паше пообещали хорошую работу в Москве, что скоро он получит квартиру и выпишет Томку с сыном к себе. «Ах, вот оно как... Ну-ну...» — кивали головой умные соседи. Впрочем, не пойман — не вор. Никто не мог видеть, как вечерами Томкина мама оплакивает горькую участь дитяти и сто пятьдесят рублей, выжуленные Пашкой-дармоедом. Никто не видел, как притихшая Томка, обхватив голову руками, сидит за учебниками, вызубривая паст индефинит. Брошенная Томка поставила перед собой задачу: во что бы то ни стало утереть своему космонавту нос и поступить в какой-нибудь гуманитарный (где нет нудной математики и ужасной физики) институт. Именно в это лето на почве трагедии в «личнухе», как говаривала потом Томка, из нее буквально посыпались вирши. Все, чем бывший космонавт и созерцатель «летающей тарелки» пичкал Томку в течение года, переработалось в ней с четкостью сенокосилки, бреющей луг и выдающей аккуратные брикетики муравы. Такими же аккуратными, чистенькими в стилистическом отношении оказались Томкины произведения, из которых под руководством редактора отдела писем скромной городской газеты «Вперед», совсем молодого человека, попечителя провинциальных талантов и самого не чуждого творчеству, исчезали всевозможные оплывшие свечи, безумие страстей, лунные зеркала, пылающая кровь и прочее. Антоша уже начинал лепетать, Томка, можно сказать, тоже, и лепет ее был мил. Несколько раз ее вирши, контуженные ретивой редакторской рукой, мелькнули в печати, после чего Томку приняли в литературное объединение при газете, собиравшееся раз в две недели, где Томка оказалась самой молодой и как бы перспективной.

Есть что-то щемяще-трогательное, российское во всех этих объединениях, куда стекаются мученики слова, взрослые люди, вдруг разбуженные музой и с тех пор ушедшие в стихи как в подполье, потому что не пишущие вокруг вряд ли могут понять эту тягу, это раздирающее душу желание высказаться в рифму. Такие люди застенчиво, ощупью ищут себе подобных, они потихоньку от родных приходят в редакции, и дай бог, чтобы им попался добрый человек, который, не усмехнувшись, укажет им на раскрытые для каждого двери литобъединения.

Россию там рифмовали с глазами синими, подражая образцам, шелестели вечные тиражированные березки, горели багряные росы, распевали соловьи, уподобленные то дирижеру утреннего оркестра, то еще кому-нибудь эдакому, величавая красавица Волга текла как сердечная беседа, влюбленные бегали по шелковой мураве босиком, пили из чистых криниц, плескали друг в друга пригоршнями серебрящейся при свете молчаливой луны речной воды, дарили друг другу весь мир, но почему-то не могли спокойно пожениться, темные тучи наползали на только что ясное солнце — за эти штампы руководитель объединения городской поэт Федорчук, конечно, поругивал своих подопечных, но незлобиво, потому что судьба ему улыбалась, горожане знали, уважали, читали его стихи на концертах самодеятельности, в области о нем тоже не забывали и всегда имели в виду при составлении сборника, а вдохновение и не думало покидать поэта до конца жизни, как некоторых его собратьев по перу, начинавших громко, да сгинувших без вести.

С интересными людьми свела судьба Томку. Был тут поэт Олег Бабкин, подписывающий свои стихи «Ол. Хованский», донжуанистого типа поэт,