Список можно было бы продолжить, но мысль ясна всякому способному видеть: академия по-прежнему сопротивляется и неолиберализму, и неопопулизму, выступая с неофеодальных позиций, которые бы пришлись по нраву меркантилисту. Родословная по-прежнему играет определяющую роль, каков бы ни был источник прав прародителей. Отношение самого Мертона к многочисленным проявлениям «кумулятивного преимущества» в академии, похоже, было довольно амбивалентным, хотя как социолог он, видимо, не отнесся с должным уровнем критичности к той псевдолиберальной интерпретации, которая была дана «кумулятивному преимуществу» как эффекту работы «невидимой руки» в системе знания. Однако, как недавно показал Алекс Чизар [Csiszar, 2017], даже Мертон признавал, что внедрение наукометрии в 1960-х годах (в форме индекса научного цитирования) познакомило академию с тенденцией, ранее выделенной им в бюрократиях, а именно со «смещением цели», при котором, как только качественная цель формулируется в виде количественного показателя, возникает стимул работать на этот показатель независимо от его реального значения для достижения первоначальной цели. Следовательно, кумулятивный эффект высокого цитирования становится суррогатом «истины» или иной цели, трансцендентной по отношению к показателю. В этом реальном смысле то, что можно в лучшем случае считать мудростью научной толпы, в итоге постоянно – хотя и ошибочно – принимается за светоносный научный консенсус в его эпистемической функции.

Академическая свобода действительно может быть путем к истине, куда бы он ни вел, но не очевидно, что академические ученые, предоставленные самим себе, будут непременно изучать, не говоря уже о том, чтобы эксплуатировать, все то, что познаваемо. Если сформулировать ту же мысль несколько более провокативно, университет склонен компрометировать свой собственный либеральный универсализм, если только внешние силы не заставляют его изменить обычный порядок действия. Возможно, две наиболее значимые в историческом плане силы, противодействующие тенденции университета к компрометации, то есть своего рода внешние факторы академического универсализма, соединились в XX в. в то, что президент США Дуайт Эйзенхауэр назвал, хотя и в ругательном смысле, «военно-промышленным комплексом». Вся эта глава целиком посвящена этому вопросу.

Но мой тезис с самого начала может быть признан спорным и контринтуитивным. В конце концов, военный и промышленный сектора общества обычно изображаются в качестве факторов, которые тормозят или же искажают чистое академическое исследование. Однако такая картина во многом неверна, хотя она и определяла рассказы историков о развитии наук. Она привела к пренебрежению тем, что руководитель программ Национального научного фонда США Дональд Стоукс [Stokes, 1997] назвал «квадрантом Пастера», то есть фундаментальными исследованиями, ориентированными на применение, среди которых важные интеллектуальные прорывы, оказывающиеся результатом работы с крупномасштабными или же долгосрочными практическими проблемами. Здесь как раз и скрывается повестка постистинностного исследования, которая открыто выступает против обычного порядка академии.

Выражение «квадрант Пастера» напоминает нам, что бессмертные достижения Луи Пастера в том, что ныне называется микробиологией, требовали интеграции знаний из разных академических областей, что обычно влекло критику одной или нескольких из их фундаментальных посылок. Как показывает затяжная «франко-прусская война» Пастера с Робертом Кохом, его работы помогли решить важные практические проблемы, связанные с государственными интересами в области торговли и войны. Конечно, сегодня академия считает их по самой своей природе «биомедицинскими». В данном случае нормативный термин «заболевание» выступает своего рода передаточным звеном, позволяющим перевести результаты Пастера из области «прикладных» исследований в фундаментальные, так что его первоначальные попытки преградить путь бактериям, чтобы они не подрывали шелковую, молочную, винную и пивную промышленность и не уничтожали войска на фронте, считаются настоящими «научными открытиями», сделанными в биологии и медицине как в отдельных дисциплинах.

Несмотря на академическую кооптацию работ Пастера, исходная мысль Стоукса не теряет своего значения. Основная эпистемологическая интуиция состоит в том, что устойчивость глубинных практических проблем (то есть связанных с человеческим существованием как таковым, причем не исчезающих со временем и не решаемых путем случайного перебора вариантов) в основном обусловлена относительно плохой организацией научного знания, которое в своем обычном состоянии не позволяет провести нужные связи, а вовсе не с какими-то тайнами в самой реальности. Именно в этом смысле то, что я позже буду называть «военно-промышленной волей к знанию», служит контрмерой по отношению к эпистемическим недостаткам академической свободы.

В работах по библиотечному делу и науке об информации показывается, что неспособность академических ученых провести необходимые связи между собственными трудами, позволяющие извлечь из них максимальную выгоду, приводит к значительному объему «нераскрытого публичного знания» [Swanson, 1986]. Это выражение первоначально указывало на способность специалиста по библиотечному делу прочесть и сопоставить работы из двух когнитивно родственных областей, друг друга обычно игнорирующих, чтобы предложить убедительную гипотезу решения давней медицинской проблемы, – и все это без получения исследовательского гранта на переизобретение того, что и так уже известно, хотя и в неявной форме, нужно лишь озаботиться поисками этих знаний [Fuller, 2016a, ch. 3]. Такая ситуация находит отражение в хорошо известном факте: во всех областях преобладающий объем внимания уделяется относительно небольшой доле научной литературы в каждом конкретном поле, примерно в той же пропорции, которая была представлена «принципом 80/20» Парето, согласно которому 80% реальных следствий обусловлено 20% доступных причин. Это положение можно понимать по-разному, а сам Парето считал, что оно может применяться в самых разных сферах. По крайней мере, как мы вскоре увидим, оно может пониматься как в львиных, так и в лисьих категориях.

В любом случае в контексте академической практики оно, по сути, означает, что 80% академических усилий сфокусированы на 20% доступного знания. Это была одна из проблем, первоначально поднятых историком науки Дереком де Солла Прайсом [Solla Price, 1963; Солла Прайс, 1966], который популяризовал выражение «большая наука», чтобы описать нашу эпоху становления самого поля наукометрии, количественного исследования различных социально-экономических аспектов науки как самостоятельной системы и в то же время части более обширных социально-экономических систем. Прайс выяснил, что, когда все больше ученых вступают в определенную область исследований, а их исследовательский горизонт становится более сфокусированным, создавая эффект «переднего края», соотношение Парето легко сдвигается до значений 90/10. А с учетом того как ученые цитируют работы друг друга, все большее их число становится в итоге зависимым от постоянно уменьшающегося числа коллег. Результат, грубо говоря, состоит в том, что огромное большинство исследований обычно не цитируется и не читается, а потому и вовсе не оказывает какого-либо ощутимого эффекта.