Безысходность подтолкнула ее к изобретению собственного способа мытья: в уборной Полетт вставала в тазик и осторожно поливала себя из кружки, зачерпывая воду из ведpa. Прежде она всегда купалась в сари, и поначалу собственная нагота ее смущала, но через неделю-другую стала привычной. Приходилось долго подтирать забрызганный пол, чтобы скрыть следы купанья, ибо миссис Бернэм хоть изъяснялась туманными намеками, но умела вытрясти сплетни из слуг, которых весьма интересовала жизнь обитателей дома. Несмотря на предосторожность, были основания полагать, что слух о тайных купаньях уже просочился в хозяйские пределы: давеча миссис Бернэм отпустила несколько саркастических замечаний о беспрестанных омовениях язычников, что макают головы в Ганг и бормочут заклинания.

Памятуя сию критику, Полетт с особой тщательностью вытерла пол уборной. Однако этим страдания не заканчивались: еще предстояло втолкнуть себя в теснину панталон до колен, а затем изогнуться дугой, отыскивая завязки лифа, сорочки и нижней юбки, после чего ввинтиться в одно из многих платьев, пожалованных благодетельницей.

Хоть строгого кроя, наряды от миссис Бернэм были пошиты из тканей, несравнимо лучше привычного для Полетт чинсурского ситца или тончайших муслина и атласа, каким отдавали предпочтение многие дамы; нет, хозяйка Вефиля соглашалась только на прелестный кашемир, лучший китайский шелк, хрустящее ирландское полотно и мягкий суратский нансук. Недостатком чудесных одеяний было то, что, скроенные и сшитые на одного, они плохо подходили другому, особенно такой нескладехе, как Полетт.

К семнадцати годам она так вытянулась, что была почти на голову выше окружающих — и мужчин, и женщин. Руки ее болтались, точно ветки на ветру (годы спустя она посетует, что на рисунке в святилище Дити они выглядят листьями кокосовой пальмы). Сперва Полетт стеснялась своего необычного роста, но затем неуклюжесть одарила ее свободой, избавив от бремени забот о своей наружности. Однако в Вефиле безразличие к собственной внешности переросло в дикое стеснение: она карябала прыщики на лице, превращая их в очень заметные на бледной коже нарывы, при ходьбе сильно клонилась вперед, будто преодолевая порывы ветра, а когда стояла, то горбилась, прятала руки за спину и раскачивалась на носках, словно готовясь произнести речь. Прежние хвостики из длинных темных волос она сменила на строгий узел — этакий корсет для головы.

По прибытии в Вефиль Полетт увидела на своей кровати поджидавшие ее четыре платья, а также всякие сорочки, блузки и нижние юбки. Все подогнано под ее фигуру, заверила миссис Бернэм, можно одеться к обеду. Полетт поверила ей на слово и торопливо натянула обновки, не обращая внимания на кудахтанье горничной. Спеша обрадовать благодетельницу, она скатилась по лестнице и влетела в столовую.

— Вы только гляньте, миссис Бернэм! Все прям по мне!

Ответом был шелест, похожий на вздох многотысячной толпы. Полетт заметила, что для семейного обеда в столовой чересчур людно. Не зная местного уклада, она рассчитывала увидеть лишь хозяев и их восьмилетнюю дочь Аннабель, но не уйму слуг: за каждым стулом расположился лакей в чалме, возле соусника дежурил подливщик и возле супницы — черпчий, а выводок поварят неотступно следовал за старшими подавальщиками. Мало того, в коридоре среди опахальщиков с головными веерами, которые приводились в движение посредством привязанной к ноге веревки, толклись разнообразные кухонные работники, привлеченные слухом о новой жилице: спецы по соусам и шашлыкам, жаркому и отрубам. Вдобавок домашняя челядь исхитрилась протащить тех, кому вход в покои был строго-настрого заказан: садовников, конюхов и кучеров, привратников и даже водоносов. В ожидании господского отклика лакеи затаили дыхание: на подносе дребезжал соусник, черпак упал в супницу, веревки опахал провисли — все следили за взглядами хозяина и хозяйки, которые проследовали от распахнувшегося лифа до короткого подола, выставившего напоказ голые лодыжки Полетт. Тишину нарушил радостный смех маленькой Аннабель:

— Мам, она забыла застегнуться! Смотри, у нее ноги голые! Видишь? Она глупышка?

Кличка прилипла, и отныне миссис Бернэм с дочерью называли Полетт Глупышкой.

На другой день полдюжины закройщиц и швей хлопотали над хозяйскими нарядами, подгоняя их по фигуре новенькой барышни. Вопреки стараниям, их труды не имели должного успеха, ибо девица так была скроена, что подол, даже полностью выпущенный, не достигал нужной длины, а в талии и рукавах платья были чересчур широки. В результате все изящной выделки наряды на Полетт висели мешком или же парусили; непривычная и неладная одежда доставляла ей массу неудобств, вынуждая то и дело оправлять складки и почесываться, отчего возникал вопрос миссис Бернэм, не завелись ли у нее муравейчики.

После провального дебюта Полетт изо всех сил старалась вести себя надлежаще, однако осечки случались. Давеча зашел разговор о кораблях, и она гордо использовала недавно выученное английское слово «страхуй». Но вместо одобрения получила хмурый взгляд миссис Бернэм, которая отвела ее подальше от дочери и разъяснила: в обществе не следует употреблять термин, имеющий слишком сильный привкус того, что «набухает и встает».

— Запомни, Глупышка: нынче, коль есть нужда, говорят «страфуй». — Потом миссис Бернэм вдруг хихикнула и шлепнула ее веером по руке. — А что касаемо той штуки, дорогуша, то ни одна дама мимо губ ее не пронесет.

* * *

Полетт встала пораньше еще и для того, чтобы успеть поработать над незаконченной рукописью отца о травах «Лекарственные вещества». Рассвет — единственное время, которое принадлежало только ей; в этот час она не чувствовала за собой вины, даже если делала нечто такое, что не понравилось бы ее благодетелям. Но редки были дни, когда Полетт действительно занималась рукописью, — чаще всего взгляд ее уплывал к Ботаническому саду на другом берегу реки, и она попадала под чары грустных воспоминаний. Жестокость или доброта руководила четой Бернэм, поселившей ее в комнате, из окон которой открывался столь хороший вид на реку и противоположный берег? Кто знает, но стоило слегка наклонить голову, как в поле зрения появлялось бунгало, покинутое чуть больше года назад и теперь казавшееся издевательским напоминанием обо всем, что было утрачено со смертью отца. Следом накатывала волна вины, ибо тоска по прежней жизни представлялась неблагодарностью и даже предательством по отношению к благодетелям. Каждый раз, когда мысли уносили ее за реку, Полетт добросовестно напоминала себе о том, как ей повезло: Бернэмы дали кров, одежду и карманные деньги, а главное, направили к тому, в чем она была прискорбно несведуща, — благочестию, покаянию и Священному Писанию. Вызвать в себе благодарность было легко — стоило лишь подумать об иной судьбе, в которой ее ждала не эта просторная комната, а бараки недавно учрежденной богадельни для нищих и несовершеннолетних европейцев. Полетт уже покорилась своей доле, когда ее призвал угрюмый судья мистер Кендалбуш. Приказав возблагодарить сердобольные небеса, он известил Полетт, что к ней проявил внимание не кто иной, как мистер Бенджамин Брайтуэлл Бернэм, известный коммерсант и филантроп, приютивший в своем доме немало нуждающихся белых девушек. Вот и сейчас он обратился в суд, предложив кров для сироты Полетт Ламбер.