Глядя в побледневшее круглощекое лицо с закрученными усами, она внезапно вспомнила сказку, которую услышала случайно, когда следила за пастухами у костров. Что-то там было о подменном царском сыне, и как он в придорожной ссоре ударом посоха убил путника, оказавшегося его родным отцом…

Все это чушь. Она – не царская дочь, а путник не годится ей в отцы – слишком молод.

Для начала она обыскала его. К наборному поясу кафтана был привешен кошелек из выделанной кожи, заметно потертый. Из него Дарда вытряхнула несколько кусочков металла, круглых и квадратных, на которых виднелось что-то вроде клейм. Пять были грязно-бурого цвета, три – серого с прозеленью, и два – тускло-желтого. Дарде не приходилось еще видеть денег, но она слышала про них, и без труда догадалась, что это такое. Гораздо меньше она была в состоянии определить, что представляет собой свернутый в трубку кусок какой-то странной ткани (так ей показалось), испещренной рядами замысловатых значков. Поскольку о существовании письменности Дарда не имела понятия. Тем не менее выбрасывать неизвестного предназначения ткань она не стала, а вместе с монетами убрала обратно в кошелек. Она забрала пояс, оружие – меч и кинжал, шапку, стащила с пальца перстень с печаткой, вынула из ушей серьги (уроженцы Хатраля и Дебена не носили колец и серег). Потом раздела убитого. Тут оказалось, что перед кончиной он обделался – еще одно обстоятельство, сопутствующее смерти, о котором Дарда узнала впервые. Но одежда была слишком хорошего качества, чтоб ее выбрасывать, и Дарда решила, что при первом удобном случае отмоет ее и отчистит, а пока что тщательно свернула. Потом сложила в сумку все, за исключением меча, который закрепила у седла. Прихватила посох. Хотя, возможно, ей придется вспоминать, как ездят верхом. Но пока что она не торопилась. Дарда понимала, что ближе к Каафу начнутся населенные места. И ей предстояло обдумать, как избавиться от награбленного с наибольшей для себя выгодой.

Ведя коня в поводу, Дарда двинулась по дороге, оставив мертвеца на радость шакалам и хищным птицам.

Как ни странно, новое путешествие из Маона до Зимрана она перенесла легче, чем предыдущее. Вряд ли можно было говорить о привычке. Далла просто ничего не чувствовала. Как и в прошлый раз, ее везли в конных носилках, возможно, в тех же самых. Она не обратила внимания. Бероя ехала рядом с носилками на ослице. Кто еще был из маонской прислуги, Далла не видела. Ей было все равно. Тесные, душные, тряские носилки подходили к ее душевному состоянию лучше, чем дворцовые покои. Она была одна, и никто не докучал ей. Сюда не проникал даже солнечный свет. Нет, она не желала, чтобы так продолжалось и дальше. Она ничего не желала. Следовательно, не желала и перемен. И пока она лицом вниз лежала на носилках, караван споро приближался к Зимрану.

Криос не остался в Маоне. Он был послан туда на случай, если царскому отряду при занятии города будет оказано вооруженное сопротивление. Ничего подобного не произошло, жители Маона вели себя столь же покорно, как и их княгиня. Поэтому Криос передал полномочия наместника одному из своих офицеров, чтобы вернуться в Зимран с тем караваном, который вез Даллу. У него было достаточно дел в столичном гарнизоне, вдобавок он хотел быть уверен, что с пленницей ничего не случится. Сама Далла была ему безразлична, ни одна женщина, по мнению Криоса, не стоила хлопот, как бы она ни была хороша и высокородна. Однако ему известна была судьба тех, кто пренебрегал царскими приказами.

Удачно, что старуха-нянька вызвалась сопровождать в пути свою госпожу. Она опекала Даллу денно и нощно, избавив Криоса от многих забот. Больше никого из прислужниц он в дорогу не взял. Не хватало ему еще драк из-за женщин в караване. Что же до высокородной княгини – если Ксуф оставит ее у себя, как намеревался – в Зимране у нее будет достаточно рабынь. А если не оставит – рабыни ей не понадобятся.

На этот раз они прибыли в столицу к вечеру, незадолго до закрытия ворот. Далла слышала, как ругаются люди, орут ослы, псы захлебываются лаем, как топочут сапоги и гремит амуниция стражников. Но не выглядывала из-за ковровой занавески. Зачем? Зимран не интересовал ее, даже когда рядом был Регем.

Они долго ехали по улицам, гораздо дольше, чем прежде, так что когда остановились, было уже совсем темно. Бероя поджидала госпожу как обычно, у выхода из носилок, подставила ей плечо, и приобняв, повела в дом. Далла охотно приняла ее помощь. Она чувствовала себя совсем разбитой. По пути ее кольнуло смутное удивление: вроде бы в доме Регема не было таких высоких лестниц . Но тут же и отпустило.

В горнице Бероя шугнула каких-то мечущихся женщин, разостлала постель, помогла Далле раздеться и уложила ее, как ребенка. И Далла, как это нередко бывает, сразу же провалилась в сон, тяжелый и мутный. Она и раньше любила поспать, но никогда не была так сонлива, как в последние недели. Правда, в ее состоянии это было к лучшему.

Солнечный свет разбудил ее. Он вливался в комнату сквозь узкое окно, и это было странно – в ее зимранской спальне окон не было. Но и комната была не ее. Далла ничего здесь не узнавала. Резные раскрашенные деревянные колонны, изображавшие деревья, протянутые между ними узорчатые занавеси, поставцы вдоль лепных стен. Низкий потолок расписан золотыми звездами по синему полю. Ковры на полу и в ногах постели. Только встретившись взглядом с Бероей, Далла поняла, что не бредит.

– Бероя, где мы?

– Ты разве не догадалась, детка? – спросила нянька. И, убедившись, что это так, пояснила. – Мы в царском дворце.

– Но почему? – Далла провела ладонью по лбу. Голова все еще была дурная. И она, памятуя, что ее везут в Зимран по приказу царя, не предполагала, будто ее сразу доставят во дворец. – Почему не в нашем доме?

Прежде чем Бероя успела ответить, из-за занавеси вынырнул человек, точно он уже давно поджидал там, и готовился появиться в надлежащий миг.

Бероя открыла было рот, чтобы выбранить наглеца, ибо никому, кроме хозяина дома, не дозволено входить незваным на женскую половину, а вошедший всяко не мог быть царем Ксуфом. Но бросив на пришельца быстрый взгляд, промолчала. У него была вихляющая походка, свойственная иным молодящимся старухам. И что-то старушечье было во всем его облике – широком коричневом кафтане поверх долгополой желтой рубахи, в руках, сложенных под грудью, и особенно в лице – безбородом, с пухлыми морщинистыми щеками и недобрыми внимательными глазами. Только плешь мешала принять его за женщину.

По старым нирским воззрениям волосы были одним из наилучших украшений, данных людям богами, и лысина для мужчины считалась не меньшим позором, чем для женщины. Поэтому, если кого постигало такое несчастье, как потеря волос, он старался прикрывать голову тюрбаном или просто повязкой. В Зимране об этом успели позабыть, и плешивцы чувствовали себя ничем не хуже других.

Вошедший отвесил Далле низкий поклон и заговорил.

– Приветствую высокородную госпожу. Я – Рамессу, управляющий женской половиной дворца. Явился узнать, что госпожа изволит пожелать?

У него и голос оказался женский, причем не из самых приятных – писклявый, с привизгом. При звуках этого голоса до Даллы дошло то, о чем Бероя догадалась сразу же. Управитель был евнухом. Даллу едва не передернуло. В Маоне к евнухам относились еще хуже, чем к плешивым. Как люди неполноценные, они не могли занимать никаких заметных должностей, и в знатных, тем паче – княжеских домах никто не доверил бы такому пост управителя.