Так что быть левым — дело справедливости, высокой морали и эстетики, но и пота и крови тоже.

Торрихизм — это Торрихос плюс ещё 1/4 или больше. Это то, что в доктринальном понимании высвечивается в его речах, записях и более всего — в его делах.

Торрихос — это святой, которого несут панамцы впереди своей сакральной процессии, но, как говорил он сам, «хотя нет процессии без святого», «один святой процессию не делает». Получается, что Торрихос нам необходим, но его одного недостаточно.

У тех, кто считает себя торрихистами, нет оснований не иметь перед собой ясной линии действий. Как и нет оснований считать торрихизм пустым словом, не наполненным содержанием. И более того, у них нет оснований объединять Торрихоса с торрихизмом, чтобы не совершать его собственных ошибок. Поднявшись на плечи Торрихосу, мы видим дальше него.

Я всегда думал и чувствовал, что Бог охраняет атеистов. То есть надо наследовать от Учителя прежде всего его достоинство и преданность Правде, большую, чем преданность ему самому. Не могу здесь не процитировать Аристотеля: «Платон мне друг, но истина мне дороже». А ведь он сказал это после того, как более 20 лет был учеником Платона, усвоив, таким образом, самый главный его урок относительно преданности друзьям и истине.

Торрихизм, таким образом, превосходит Торрихоса благодаря Торрихосу. В этом сама суть торрихизма, он создан Торрихосом для развития, в котором должен превзойти своего создателя, как в теории, так и в революционной практике.

Насильственная смерть генерала Торрихоса поставила точку в его трудах и действиях, но не остановила его свободолюбивого духа, который будет всегда с нами в борьбе за нашу Америку. Ужас и масштаб нашего поражения из-за его смерти гораздо меньше, чем масштаб того триумфа, к которому нас приведёт наша память о нём и его революционная теория. Они не убили генерала Торрихоса. Они превратили его в наше знамя.

Вот что такое Торрихос и торрихизм. Ну а Омар, каким был он? Разумеется, им же. В соответствии с одним из постулатов торрихизма, где «быть» и «казаться» совпадают, что и называется интимной истиной. Потому что говорить одно, а на деле быть другим — большой грех. И двойной грех — быть плохим и носить на лице маску хорошего. Это как раз случай тех бессовестных моралистов, к которым можно применить крестьянскую пословицу: «Курицы-чистюли, клюют дерьмо, а клювик мыли».

Можно быть хорошим человеком, но не быть великим государственным деятелем. Но нельзя стать великим государственным деятелем, не будучи хорошим человеком. И Омар Торрихос был великим государственным деятелем и хорошим, добрым к людям человеком.

Если он, например, ел что-то, что ему особенно нравилось: кубинский сыр или лазанью с домашней пастой, — он часто отрезал кусочек из своей тарелки и предлагал отведать его соседу за столом, разделяя тем самым своё удовольствие с другим.

Если он узнавал, что кого-то из его знакомых постигла беда, он часто приглашал к себе этого человека, чтобы тот просто пожил с ним рядом пару-тройку дней. И даже не для того, чтобы утешать, а просто для того, чтобы он не оставался наедине со своей проблемой.

Так было, например, с одним из солдат его охраны, который случайно застрелил своего товарища. Парень был в шоке, не хотел ни есть, ни говорить. Однажды почти шёпотом он спросил меня, знает ли генерал про это. Я ответил, что, скорее всего, нет. Парень попросил меня сообщить генералу об этом инциденте. Я сообщил.

Генерал сразу всё понял и послал за ним. И позвал его прямо к себе домой для просмотра фильма, снятого студией студенческого экспериментального кино Панамского Университета. Волшебное кино-лекарство вылечило солдата. На следующее утро он проснулся здоровым.

Хочу рассказать и другую забавную историю, которую стоит включить именно в эту главу, потому что каждый из нас является не только предметом, вступающим в отношения с другими людьми, но и объектом их отношения к вам. Другими словами, каждый из нас не только Глаз, который смотрит на других, но и Глаз, на который смотрят другие. И в этом случае он смотрел на Омара.

Было около 2-х часов ночи. Была моя очередь идти дежурить в карауле у террасы дома генерала в Фаральоне. Я вышел из автоприцепа-спальни, где спали солдаты охраны. Вышел, и на меня обрушилось такое звёздное небо, какого я не видел больше никогда в жизни. Никакие другие огни: ни луны, ни ночное сиянье городов — не могли сравниться с тем, что было надо мной. Звёзды охватили всё небесное пространство и молчаливо мерцали будто бы рядом, хотя каждый знает, как они далеки. Я вспомнил мысль Паскаля: «Боюсь молчания этой бесконечности».

Эта бесконечность тоже вселила в меня страх, но одновременно — и чувство величия. Всё это вмещалось во мне. Бесконечность и абсолютная тишина смерти вдруг взрывались кваканьем лягушек в унисон с мерцанием звёзд. И это тоже вмещалось во мне. «Ты смертен, ты можешь умереть! И ты станешь бесконечностью», — говорила мне эта тишина, будто поджидая меня у черты моей кончины. Так с одной стороны смерть превращает нас в прах, но делает нас вечными с другой.

С этими мыслями я подошёл к месту, где должен был отдежурить свою пару часов. Подходя к воротам бригады «Мачо и Монте», стал заранее ступать громче, чтобы вдруг не разбудить в опасной близости какого-нибудь спящего в казарме солдатика. Был как-то случай, когда вот так, с перепугу, один солдат убил неслышно подошедшую близко к казарме лошадь.

Читре (назову его так, потому что он происхождением из этого городка) был довольно живым, шустрым пареньком. Мы с ним одновременно и вместе вступили в ряды национальной гвардии, так что был он моим дружком и, увидев меня, сердечно поприветствовал. Интересно, что носил он свою винтовку иначе, чем другие. Когда я его однажды спросил об этом, он ответил, что так он сможет быстрее привести её в боевую готовность, раньше, чем это сделает со своим оружием какой-нибудь курносый гринго. И показал мне, как это делается. И действительно, сделал он это очень быстро, но при этом движения его в этом действе были очень сложными и трудными для повтора. Его метод оставался только его личным.

Я прислонился к перилам веранды подле ворот казармы и собирался продолжить перед Читре свои философские чтения, навеянные звёздным небом, как он меня тут же прервал. Показывая на веранду, на которой обычно сидел или лежал в гамаке генерал, он сказал мне: «Слушай, а представляешь, я вот охраняю его, и вдруг он выйдет и скажет: “Ола, Мачо”. А я ему отвечу: “Добрый вечер, мой генерал”. Он спросит: “Как ты, Мачо? Как жизнь?” Я отвечу: “Хорошо”. А потом добавлю: “Но вообще-то не очень хорошо…” Он спросит: “Что случилось, какая проблема?” И я скажу ему: “Мой генерал, я строю дом, и мне не хватает денег на крышу”. Он спросит: “А у тебя есть дети, Мачо?” И я ему отвечу: “Трое, мой генерал”».

Здесь Читре вдруг поворачивается ко мне и с жестом, каким пользуются актёры в театре, чтобы сообщить публике что-то тайком от остальных актёров на сцене: «Это я вру, у меня двое детей… сказал ему, что трое, чтобы…», — и тут, не продолжая, изображает довольно грубовато, что тут я, мол, генерала «обставлю»…