— Ты? — тихо спросила она у зеркала.

— Я. — Ответа не прозвучало, по крайней мере в ванной по-прежнему слышен был только звук льющейся из крана воды, но Татьяна различила это короткое «я», словно голос собеседницы звучал внутри ее, собственно, только к ней и обращенный.

— И все это время ты была рядом и все знала?

— Конечно, а ты думала, что сумеешь переиграть меня?

— И все твои советы: квартира, практика… Все это… что же — обман?

— Почему обман? Абсолютная правда. Ты же знаешь, я никогда не вру без крайней на то необходимости. Вопрос в другом: к чему, к какому результату привели мои советы?

— И к какому же?

— К полному и абсолютному краху. К потере всего. Подгорного, разумеется, в первую очередь. А следом за ним и всего остального. Иными словами, я советовала тебе совершать прямо противоположные действия, чем те, которые должна была бы совершить ты для достижения своих целей. Но цели у нас с тобой разные, я бы сказала — диаметрально противоположные.

— Чего же хотела ты?

— Только одного: вернуть тебя на твое место. И, как видишь, у меня получилось. Как, впрочем, и всегда.

— Дрянь! — Голос Татьяны сорвался на визг. Но женщина в зеркале не отреагировала никак, лишь дрогнул слегка уголок упрямо очерченной губы, выражая крайнее разочарование и брезгливость, — эту короткую, еле заметную гримаску и ее значение Татьяна знала отлично. — Дрянь, змея, ведьма! — продолжала кричать она все громче и отчаяннее, понимая, что своим криком только веселит Ванду, но ничего не в состоянии с собой поделать.

Женщина в зеркале улыбалась уже совершенно откровенно. Улыбка эта была тоже хорошо известна Татьяне — холодная, исполненная ледяного презрения улыбка Снежной королевы. «Господи, — подумалось eй вдруг, — почему я никогда не замечала этого? Она же очень похожа на Снежную королеву, такая же величественная и холодная». В памяти тут же пронеслись обрывки старой сказки: добрая девочка, обманутый мальчик, ледяное пространство и осколки… Да, конечно, там были еще осколки, то ли льда, то ли разбитого окна, но все дело было именно в них! «Зеркало! — вдруг и сразу вспомнила она. — Волшебное зеркало! Все случилось из-за его осколков!»

Разум Татьяны еще не успел дать команды, а руки уже сами поднялись над головой и со всей силой, какая заключалась в них в ту минуту, ударили в мерцающую зеркальную поверхность. Звон разбитого стекла был не очень силен, гораздо сильнее оказался крик Татьяны. И непонятно было, от чего кричала она: от боли, которая пронзила ее, когда многочисленные осколки впились в руки, глубоко рассекая кожу; от ярости, переполнявшей душу все это время; или — от радости, потому что всем ее мучительным и, казалось, многочисленным проблемам найдено наконец простое и короткое разрешение.

Случись вдруг кому поинтересоваться у Галины Истратовой, молодой еще женщины, матери пятилетней дочки, каково же главное правило или главный принцип человеческой жизни вообще и ее, Галиной, в частности, не медля ни секунды она выпалила бы короткую обыденную фразу: «Жизнь полосатая» — и сумела бы легко доказать ее справедливость на примере собственной нехитрой биографии.

Однако никто с подобными глупыми вопросами к Галине Геннадиевне Истратовой не приставал и доказывать никому ничего ей не приходилось. Потому уверенность свою она хранила при себе, разве что иногда делилась соображениями с такими же, как она, скучающими молодыми мамашами, во имя здоровья своего потомства долгие часы напролет проводящими с колясками в скверике возле дома.

А жизнь у Галины Истратовой и вправду складывалась показательно полосато.

Сначала было детство, обычное среднестатистическое советское детство, в семье инженера средней руки и соответственно — среднего достатка. Правда, мать Галины была фармацевтом по образованию и работала провизором в соседней с их домом аптеке. Это несколько выделяло семью из общей серой массы советских обывателей: мать могла изредка доставать дефицитные лекарства и, следовательно, принадлежала уже к иной категории граждан империи, счастливой касте тех, кто имел доступ к дефициту. Потому многочисленная родня и соседи семью несколько выделяли, с особым, подчеркнутым уважением относясь именно к матери, а в доме водились неведомые большинству продукты, вещи и книги — как результат натурального обмена внутри клана обладателей дефицита.

Некоторым образом — это влияло на характер матери, делая его более авторитарным и властным. Но это в большей степени задевало отца, дети же — Галина и старший ее брат Саша — жили неплохо. Очень даже неплохо. И позже Галина считала этот период своей жизни, безусловно, светлой полосой.

Потом наступила пора Галиной юности, и вместе с ней — черная полоса в жизни. Дело в том, что выросла она девицей удивительно некрасивой. Во-первых, избыток дефицитных деликатесов в доме, а быть может, просто генетическая склонность или загадочное нарушение обмена веществ привели к весьма печальному обстоятельству. К семнадцати годам Галина была очень полной, если не сказать толстой, девушкой, с безобразно расплывшейся фигурой и круглым, оплывшим, вечно лоснящимся лицом ярко-розового цвета. К сему добавилась еще сильная дальнозоркость, отчего глаза, и без того небольшие, изрядно заплывшие жиром, пришлось еще более изуродовать толстыми линзами очков, которые так искажали их размер и форму, что казалось — к стеклам окуляров прильнула какая-то диковинная, уродливая чудо-рыба-кит, скрывающаяся в недрах безразмерного, рыхлого Галкиного тела. Впрочем, судя по выражению глаз, чудо-рыба была доброй. Доброй была и Галка, умудрившись не возненавидеть свое уродство и вследствие этого не озлобиться на весь отличный от нее мир.

Разумеется, она лишена была обычных подростковых радостей, и в первую очередь возможности стремительно перемещаться в недетской уже дворовой и школьной возне; до упаду отплясывать на дискотеках и частных вечеринках; с трепетом облачаться в первые свои настоящие «взрослые» тряпки и оценивать себя, новую, незнакомую и неожиданно привлекательную в них, глазами недавних друзей-приятелей, а ныне — мальчиков, парней, пацанов…

Однако свою нишу в этой круговерти первых авантюр и романтических приключений Галка все же отыскала, что позволило ей не замкнуться окончательно в глухом одиночестве и беспросветной тоске. Ей не дано было сыграть на этой сцене ни Офелию, ни Джульетту, но и злобной сестрицей, отнимающей хрустальный башмачок у бедной Золушки, она быть не пожелала. И пусть внешне Галина Истратова никак не соответствовала традиционному образу травести, она добровольно выбрала себе и блестяще справилась с ролью «своего парня».

Это в ее квартире чаще всего устраивались шумные посиделки с обязательными танцами под медленную музыку и при свечах в финале. Галина к этому моменту как раз успевала собрать в комнате всю грязную посуду и тихонько удалялась с ней на кухню. Шум льющейся из-под крана воды и звон чистых тарелок, расставляемых в буфете, отлично заглушали мяукающие звуки томных мелодий, шарканье ног и чью-то откровенную возню в коридоре.