когда он в первый раз сделал операцию под хлорофором: вместо крика, стона, выражавших ужасное страдание оперируемого, был спокойный сон. Невозможно представить себе все те страдания, какие до изобретения хлороформа переживали раненые и вообще больные, требующие операции. Всех этих страданий не стало, благодаря одному хлороформу. Кто знает, может быть в будущем знание даст нам еще много средств для уменьшения физических страданий, как оно дало для уменьшения нравственных.

Мы можем надеяться только на знание; если бы человек не был способен к знанию, нам осталось-бы одно холодное отчаяние, один ужас за будущее человечества. Одни страдания от нужды, работы и болезни — вот удел человечества, пока знание не скрасит существование будущих поколений. Они будут счастливее нас, потому что будут больше нас знать; единственная цель нашего существования — это увеличение и распространение знаний для отдаленного будущего. Очень жаль, что есть еще люди, не вполне оценившие значение знаний; дай Бог, чтобы скорее настало время, когда христиане так-же будут ценить знание, как наученные долгой культурной жизнью евреи.

X.

В заключение необходимо выяснить неразъясненное до сих пор противоречие, которым обычно пользуются оптимисты, как аргументом против пессимизма. Аргумент оптимистов составляет противоречие между преобладанием страданий в нашей жизни и страхом смерти. Казалось-бы, что для человека смерть должна быть приятным, желательным концом существования, переполненного страданиями, между тем смерть для всех самое ужасное зло, самое ужасное страдание на земле. La Rochefoucauld вполне верно сказал: „Il у а de la différence entre souffrir lamort constamment et la mepriser. Le premier est assez ordinaire, inais je crois qne l’autre n’est jamais sincère“. Действительно, как бы ни доказывали нам поэты и моралисты прелести смерти, опа всегда будет ужасна даже тем, существование которых было почти непрерывным страданием81.

Каждый врач видел больных, существование которых было по истине ужасно и тем не менее умоляющих продлить хоть немного их мучительную жизнь.

Это противоречие души человеческой до сих пор не было объяснено, и потому оптимисты имели право указывать на страх смерти, как на доказательство того, что наша жизнь не так печальна; они говорят: если бы в жизни действительно преобладали страдания, всякий с нетерпением ждал бы смерти, как избавления. Наблюдая умирающих больных, их страх смерти, мучения при ожидании рокового конца, тоску об уходящей жизни, я долго недоумевал: почему это избавление от продолжительной мучительной болезни так страшно, так мучительно82.

Невольно являлось сомнение, может быть я ошибаюсь может быть жизнь действительно приятна, оттого люди так и боятся расстаться с нею; но, припоминая рассказы больных о всей их предыдущей жизни, припоминая жалобы и стоны этих мучеников, я должен был прийти к несомненному заключению, что для них жизнь была очень тяжела.

Объяснять страх смерти малодушием, считать бедняков, не желающих умирать, трусами — и не гуманно, и не достойно врача; мы должны искать причины явлений и не довольствоваться ничего не объясняющим дешевым морализированием. Люди, самые несчастные, почти без исключения страшатся смерти; я не видел ни одного умирающего, который не желал-бы еще жить, не мучился бы от мысли, что через несколько дней, часов он умрет. Пока смерть еще далеко, некоторые больные говорят (насколько искренно, — не знаю: я думаю — они обманывают себя), что ждут смерти, как избавления, что жизнь им опостылела; но, с приближением конца, страх смерти увеличивается, печаль об уходящей жизни усиливается; самые благоразумные боятся именно „умирания“83.

Я долго искал объяснения этому противоречию, и желание объяснить его было главной причиной изучения и размышления о том, что изложено в этой работе.

Только изложенное здесь объяснение чувствований, жизни и смерти разъясняет вполне это противоречие; действительно, как бы не было ужасно существование, человек должен бояться смерти; пока человек устроен так, что жизнь для него наслаждение, а смерть — страдание, он будет страстно и мучительно любить существование и бояться смерти, чтобы ни говорили моралисты и поэты. „Инстинкт самосохранения“ и состоит в любви к жизни, боязни смерти, стремлении во что́-бы ни стало жить; и иначе быть не может: ведь человек, как и все одаренное чувствованиями, стремится к наслаждению и избегает страдания. Всякое разрушение, всякий процесс смерти обусловливает страдание; мы боимся всякого страдания и потому боимся смерти; смерть, окончательное умирание, не может не вызывать страдания, а потому мысль о смерти, как о самом интенсивном страдании, ужасает нас. Смерть есть прекращение жизни, а жизнь вызывает наслаждения; естественно, что прекращение наслаждений должно вызывать сожаление, печаль. Смерть вызывает и страдание и печаль о прекращении жизни.

Человеку свойственно любить жизнь, потому что жизнь — наслаждение; мы любим жизнь84, привязаны к жизни, так как любим наслаждения, привязаны к ним; правда, ваше существование переполнено страданиями, потому что наше существование есть смена борьбы жизни и смерти, процессов созидания и процессов разрушения, по это не изменяет факта, что мы любим наслаждения и потому жизнь. Как бы мало ни было наслаждений в пашем существовании, все таки для пас всегда будут дороги наслаждения, т. е. жизнь, как бы много страданий мы ни имели в продолжении нашего существования, всегда страдания, т. е. смерть или процессы разрушения для нас будут ужасны.

Конец нашего существования обусловлен или постепенным. медленно наступающим большим преобладанием процессов разрушения (тихая смерть в старости), или же сравнительно кратковременным усилением процессов разрушения над процессами созидания, т. е. болезнью. В обоих случаях прекращение существования — есть значительное усиление процессов разрушения, то-есть усиление страданий. Прекращение существования, следовательно — непременно усиление страданий и потому предмет ужаса. Правда, для больного, мучающегося от боли, напр. для табетика, смерть может быть выгодна, как прекращение болей; но замена одного страдания другим, даже меньшим, не лишает последнего его свойства вызывать ужас. Больные иногда теоретически признают смерть желательной, так-же как человек с гангреной ноги желает, чтобы у него отняли ногу; лучше большее страдание заменить меньшим, но все-таки операция вызывает непосредственно страх, а смерть, как и всякое страдание — ужас.

Понятно, я говорю лишь о процессе смерти, вовсе не затрагивая вопросов о значении для умирающего веры в загробную жизнь; что-бы ни думал человек о загробной жизни, прекращение жизни для него всегда страдание. Смерть для нас так мучительна, что нужно считать величайшим благодеянием то потемнение сознания, которое в большинстве случаев предшествует прекращению существования. Я не видел ничего ужаснее смерти при ясном и полном сознании; такие больные страдают невыносимо, если даже они и не испытывают сильных болей85. Страх смерти, смертельный ужас так велик, что, как