— Слышал я, Кость, Панкрат в канцелярии базарил, что не будет, мол, Доронин больше ротным.

— Может быть.

— Неужели Панкрата поставят?

— Да какая теперь разница?

— Это тебе никакой разницы, по весне чухнешь отсюда, а мне оставаться. А че, интересно, с Дорониным сделают? Может, вместо нашего чухана взводного определят? Это было бы хорошо.

— Коль, чего гадать на кофейной гуще? Здесь без нас все решают.

— Да я понимаю. Но, согласись, неплохо бы было, чтоб Доронин стал нашим взводным. Хоть сержантов немного прижал бы. А то, в натуре, полный беспредел устроили. Как что – наряд, будто других взысканий нет. У меня уже этих нарядов штук десять вне очереди. А если еще и по очереди, то точно месяц голимый с тумбочки не слазить. А столовая, караул? Шизануться можно. Гольдин знаешь что сказал? Сгною, говорит тебя, Горшков, на тумбочке.

— У меня то же самое, Колян, деды, как клещи, вцепились.

— Но я, Кость, молчать не буду. Я Гольдину так и сказал, уши тебе ночью обрежу, будешь как азиатская овчарка. В самый раз получится.

— И он это проглотил?

— Панкрату стуканул. Так-то тронуть он меня боится, знает, какой я в драке дурак, вот и решил Уставом да нарядами замордовать. А Панкрат меня еще с поезда помнит. Так и норовит поддеть. С ним я молчу. Только «есть», «виноват» и «так точно». А Гольдина предупредил – уволится, я его на вокзал лично провожу. Таким клоуном домой явится, что папа с мамой не узнают.

— Может, зря мы нарываемся, Коль?

— А че нам будет? Ты скоро сдернешь домой, и никакой Панкрат этому помешать не сможет. А я? В Чечню пошлют? А мне лично без разницы. Рядовому везде одинаково хорошо. Оттяну как-нибудь год, а потом положу на все, буду косить под дурачка. Че они со мной сделают? Да ничего! Посадить не посадят. Нет! Ну а все остальное – мелочь. А Доронина жалко.И что за беспредел? Ведь Доронин нормальный мужик, строгий, справедливый, роту держать может, что еще надо-то? Да сколько он в роте тусуется, ни один ротный в части столько в казарме своей не торчит. Че прицепились к нему?

— Это называется внутренней политикой командования.

— Я бы сказал, как это называется. А не политикой. Как крысы, в натуре, готовы друг друга рвать, лишь бы звезду лишнюю отхватить.

— Горшков! – от дверей казармы раздался голос Гольдина. – Ко мне!

— Че надо-то? – в ответ, не поднимаясь, спросил Колян, всем видом выказывая явное неуважение младшему командиру.

— Ты чего там, не понял?

— Ори громче – не слышу.

— Я поору тебе, а ну иди сюда!

— Ладно, Кость, пойду, а то к Панкрату побежит, фуцен драный. Иду! Че орать-то? Смотри, пасть порвешь. – Николай не спеша пошел к сержанту.

Костя остался один, сидя на скамейке, подшивал подворотничок. Он думал о будущем. Впереди несколько месяцев службы, а потом? Потом он уедет в отпуск и будет видеть свою любимую. Не так уж и плоха жизнь, если впереди долгие годы с любимым человеком.

Но не знал ни Костя, ни Николай, ни вся рота, командиром которой по штату все еще оставался старший лейтенант Доронин, что судьба готовит им свой черный подарок. И совсем скоро, когда побегут по улицам первые ручейки и солнце, все более набирая силу, растопит снежный покров, военнослужащим пятой роты предстоит испытать самое страшное, самое противоестественное – то, что называется ВОЙНОЙ. Что перечеркнет она многие жизни, а у оставшихся в живых навсегда оставит в душе тяжелый, кровавый камень. И будет он терзать душу всю остальную, искалеченную жизнь. Но это будет впереди, а пока Костя готовился в наряд, аккуратно подшивая к кителю белоснежный подворотничок.

Зима, совсем еще недавно, казалось бы, первым некрепким морозцем и хрупкими снежинками объявившая о своем приходе, уже готовилась сдать свои позиции. Снег, пока довольно обильный, заметно потяжелел и не радовал глаз голубоватой белизной. Солнце с каждым днем все более прогревало воздух, разбивая яркие лучи о крыши домов в веселую капель. Природа совершала свой вечный кругооборот. Приближение весны ощущалось во всем. Ожили деревья. И стояли они еще голые, но кроны ветвей распрямились, словно ждали момента, чтобы взорваться свежей молодой листвой.

* * *

Доронин вернулся из отпуска, который провел у своих родителей вместе с Катюшей и Викой. Сорок пять дней прошли непринужденно и естественно, как будто собралась одна единая семья. Да так оно и было.

Чуткое родительское сердце поняло чувства сына. Катю приняли. И не нужно было что-то обсуждать, обдумывать, искать правильное решение. Оно, это решение, переступило порог дома вместе со счастливыми гостями и было воспринято как само собой разумеющееся. Нашло понимание и то, что Александр собирается покинуть Вооруженные силы. Отец, бывший профессиональный военный, внимательно выслушав аргументы сына, решения не осудил. Как для Александра, так и для Доронина-старшего альтернативы чести, порядочности и справедливости не было. И быть не могло. И начни сын выбирать между высокими понятиями самой сути офицерства и унизительным чинопочитанием во имя сохранения карьеры, отец просто отвернулся бы от него и непреодолимая пропасть неминуемо пролегла бы между ними. Так что отец, оставив право сыну самому решать свою судьбу, все же был про себя доволен Александром, ибо и сам, оказавшись в такой ситуации, не медлил бы ни минуты. Конечно, Владимира Трофимовича огорчало, что Саша, так любивший свое дело, оставит службу, но лучше потерять карьеру и чин, чем совесть и честь.

Так что Александр вернулся в часть с твердым намерением добиваться увольнения. Но не все человек в состоянии решить сам. За время отсутствия Доронина в части произошли некоторые события. Командиром назначили подполковника Горина, бывшего однокурсника Куделина. Панкратов уже сжился с новой ролью будущего командира роты, невзирая на то, что подчиненные, за некоторым исключением, его в лучшем случае за ротного не принимали, а в худшем – просто ненавидели. За высокомерие, отсутствие хотя бы намека на такт, чванливость и неприкрытое пренебрежение теми, кто стоял ниже по должности. Усилиями заместителя по воспитательной работе, при полной поддержке, или, правильнее сказать, при полном безразличии, готовилось новое судилище над Дорониным с готовым постановлением о снятии его с роты. Некоторое расстройство в отлаженный механизм, запущенный Куделиным, внес старший лейтенант Чирков, бросивший открытый вызов командованию, швырнув рапорт на увольнение прямо в лицо замполиту, в присутствии «актива», находившегося в то время в кабинете Куделина. Последовавшая затем речь Чиркова переводу не подлежит, однако она очень точно охарактеризовала подполковника как человека и офицера и вызвала настоящий скандал. Действия Володи пытались подать как пьяную выходку, что было бы для многих понятно и в принципе простительно. Но Чирков был трезв как никогда. И посему решение следовало принять серьезное и быстро. Что и было сделано. Документы на Володю уже вторую неделю бродили где-то по штабам, обрастая резолюциями и ходатайствами, чтобы в конце концов вернуться в часть с секретным министерским приказом.