Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Китти перешла к зеркалу, чтобы закончить прическу, и отозвалась, не оборачиваясь:
— Ну да, мне ни одна девушка не нравилась так, как нравишься ты…
Заметив, как порозовели ее шея и уши, я ощутила, что слабею и глупею, однако от меня не укрылось в ее ответе нечто невысказанное.
— Так с тобой это случалось прежде… — сказала я напрямик.
Она еще больше покраснела, но не ответила; я тоже замолчала. Но слишком сильно я ее любила, чтобы долго сердиться из-за других девушек, которых ей случалось целовать до меня.
— И когда же, — задала я следующий вопрос, — ты начала думать обо мне как… Когда тебе пришло в голову, что ты, быть может, меня полюбишь?
На сей раз Китти обернулась и ответила улыбкой.
— Помнится, такие мысли возникали у меня частенько. Когда ты так чисто и аккуратно прибирала мою гримерную, когда поцелуешь тебя на ночь и ты зальешься краской. Помню, как ты вскрывала для меня устрицу за столом у твоего отца — но тогда я, наверное, уже любила тебя. Стыдно сказать: пожалуй, это произошло в «Кентерберийском варьете», когда я впервые уловила запах устричного сока у тебя на пальцах, — тогда я и начала думать о тебе… не так, как подобает.
— О!
— И вот чего я стыжусь еще больше. — Китти слегка изменила тон. — До прошедшей ночи, когда ты веселилась с тем парнишкой и меня охватила ревность, я не понимала, как сильно, очень-очень сильно…
— О Китти. — Я судорожно вздохнула. — Я рада, что ты это наконец поняла.
Она отвела взгляд, подошла ко мне, забрала окурок и чмокнула меня в щеку.
— Я тоже рада.
Китти наклонилась отполировать тряпочкой свои кожаные ботинки, и я поймала себя на том, что зеваю: после шампанского и ночных переживаний у меня не было сил.
— Нам обязательно нужно вставать? — спросила я, и Китти кивнула.
— Обязательно, уже почти одиннадцать, скоро придет Уолтер. Ты что, забыла?
Нет, я помнила, что сегодня воскресенье и Уолтер явится, как обычно, чтобы покатать нас по городу. Я помнила, но у меня не было ни времени, ни желания задумываться о таких обыденных предметах. Однако теперь, услышав имя Уолтера, я задумалась. Теперь, после случившегося, ему придется нелегко.
Словно услышав мои мысли, Китти проговорила:
— На тебя ведь можно положиться, Нэн? — И повторила то, что сказала прошлой ночью на мосту: — Ты ведь никому не проболтаешься? Ты будешь осторожна, правда?
Я мысленно прокляла ее излишнее благоразумие, но взяла ее руку и поцеловала.
— Да я сама осторожность. И, если захочешь, буду такой всю жизнь, только дозволь мне иногда маленькие дерзости, когда мы будем совсем одни.
Помедлив, она чуть рассеянно улыбнулась.
— В конце концов, — заключила она, — в нашей жизни почти ничего не изменилось.
Но я знала, что поменялось все — буквально все.
* * *
Наконец я тоже встала, умылась, оделась и, когда Китти пошла вниз, воспользовалась ночным горшком. Китти принесла поднос с чаем и тостами.
— Я не решалась взглянуть в глаза Маме Денди, — пожаловалась она, снова заливаясь краской стыда, и мы устроились завтракать у себя, перед камином, поцелуями слизывая друг у друга с губ крошки хлеба и масла.
Под окном стояла корзина с костюмами от торговца, содержимое которой мы еще не успели изучить, и вот в ожидании Уолтера Китти начала лениво в ней рыться. Она вытянула наружу очень красивый черный фрак и со словами «взгляни-ка!» накинула его поверх платья и начала чинно пританцовывать, а потом тихонько запела:
В жилище, на площади и в тени,
В переулке, на улице, за углом
Шагнешь налево — направо сверни:
Там моей возлюбленной дом.
Я заулыбалась. Это была старая песня Джорджа Лейборна, в семидесятых ее насвистывали на всех углах; однажды я слышала, как ее исполнял сам Лейборн в «Кентерберийском варьете». Песенка была глупая, ерундовая, но очень прилипчивая; оттого что Китти пела тихо и небрежно, голос ее звучал еще приятней:
На ушко воркую, как голубь,
И о любви молю.
На коленях шепчу влюбленно:
Если я разлюблю,
Будут овцы расти на кленах —
Если я разлюблю.
Немного послушав, я подхватила:
Если я разлюблю,
Если я разлюблю,
То луна станет сыром зеленым,
Если я разлюблю.
Мы засмеялись и запели громче. Я нашла в корзине цилиндр и бросила его Китти, потом нашла и для себя пиджак, шляпу-канотье и прогулочную трость. Подхватив Китти под руку, я стала подражать ее танцу. Слова становились чем дальше, тем глупей:
Ни за все капиталы в банках,
Ни за любовь светских дам,
Ни за титул лорда иль графа —
Любви своей не отдам.
Танцует любимая польку —
Взгляд любимой жадно ловлю.
Скорей Монумент запляшет,
Чем я ее разлюблю!
Отменят налог подоходный,
Если я разлюблю!
Завершив исполнение фиоритурой, я закружилась на месте — и застыла. Китти оставила дверь открытой, и на пороге стоял Уолтер, глядя на нас расширившимися, словно бы испуганными, глазами. Я поняла, что Китти проследила мой взгляд; она схватила меня за руку и тут же резко ее уронила. Я отчаянно соображала, что мог видеть Уолтер. Слова были дурацкие, но трудно было не понять, что мы обращаем их друг к другу. Неужели мы к тому же поцеловались? А может, я тронула Китти не там, где положено?
Пока я размышляла, Уолтер заговорил.
— Бог мой, — произнес он.
Я закусила губу, но против ожидания он не нахмурился и не произнес проклятия. Наоборот, просияв улыбкой, он захлопал в ладоши, ступил в комнату и радостно обнял нас за плечи.
— Бог мой — это оно! Это оно! Ну как же я раньше не сообразил! Это то самое, что мы ищем. Вот это, Китти, — Уолтер указал на наши пиджаки, шляпы и весь джентльменский облик, — вот это принесет нам славу!
* * *
И вот в один и тот же день я стала любовницей Китти и участницей ее номера; так началась моя карьера — короткая, непредвиденная, удивительная — на сцене мюзик-холла.
При мысли о том, чтобы присоединиться к Китти на сцене, в профессии, к которой я не готовилась, не стремилась, не имела — как мне представлялось — особого таланта, я вначале ужаснулась.
— Нет, — ответила я Уолтеру в тот день, поняв наконец суть его предложения. — Ни под каким видом. Я не могу. Уж кто-кто, а ты бы должен понимать, как я опозорюсь, а заодно опозорю и Китти!
Но Уолтер не хотел ничего слушать.