— Не знала об этом.

— И к тому же они нам больше сродни, чем, например, тунцы.

— Как это?

— Потому что акулы, они своих нехороших деток... Вы меня понимаете?

— Si, si...

— Они их рожают, как люди. — Тут он еще раз облизнул пальцы и своим оглушительным голосом проорал: — А сколько деток у вас, позвольте спросить?

«Vota Garibaldi!» Она стояла чуть поодаль, в стороне от толпы, у стены длинного здания, где разделывали тунцов, у стены, на которой кривыми буквами был намалеван дегтем предвыборный лозунг партии коммунистов. Через круглое зарешеченное оконце ей был виден низкий сводчатый зал с колоннами в мавританском стиле, напоминавший базар из сказок «Тысячи и одной ночи». Лишь свет портил впечатление - над длинными столами были подвешены ацетиленовые лампы, какие рыбаки берут с собой в море во время ночного лова. Сквозь решетку она видела разрезанные туши, анатомированные тела с тонкими концентрическими кольцами на срезе, как у поваленных деревьев. Она видела небольших тунцов, мясо которых было ярко-красным, как мясо быка; она слышала гомон голосов, разносившийся гулким эхом под сводами, глухой стук топоров, скрежет ножей, визг пил, глухие удары, с которыми туши падали на поддоны. Она смотрела на текущую кровь, блестевшую в ослепительном голубоватом свете — свете операционной. В те времена, когда художница Лулу Б. Туриан носилась со своей идеей — изображать животных в момент «избавления от мучений», предания их «милосердной смерти», она черпала сюжеты на рыбных рынках Испании. Тогда ей не приходило в голову, что эти хладнокровные существа могут истекать кровью в точности так же, как и мы, теплокровные. Розовые ручейки соленой воды и крови сбегали по каменным плитам мостовой перед рынком, но Лулубэ, глядя на них, не вспомнила о том, что розовый — любимый цвет Ангелуса. Едкий дух соленой смерти пробивался сквозь круглое оконце, и не будь она так надежно защищена своим новым бесчувственным состоянием, ее непременно затошнило бы. Почему она шатается здесь без цели, без дела? Потому что нет ничего нового. Голосуйте за Гарибальди.

И вот они внесли акулу, ее несли семь человек. Кориолано, штурман с привычкой облизывать свои пальцы, не ошибся: весть об акуле разнеслась по островку словно беглый огонь, это о ней, об акуле, возвестили с моря звуки окарин. Тут и там в толпе уже появились какие-то оборванцы, они, по-видимому, спустились с гор и теперь верхом на осликах проплывали, покачиваясь, сквозь толпу. А толпа уже запрудила площадь, набережную и рыбный рынок; всюду сновали мальчишки, и даже бродячие собаки были тут — но теперь они держались не вместе, а каждая сама по себе. Очутившись в этой толпе, все чувства, желания и мысли которой были устремлены к огромной рыбине псы как будто, немного осмелели. Они, словно тени, проскальзывали где-то внизу под ногами людей, и никто ни разу о них не споткнулся.

Издалека, от часовни Святых Козьмы и Дамиана, донеслось слабое медное позвякивание колокола, напомнившее об Ангелусе (Ангелус вернется с Панареи только к полуночи, а пока ничего нового.)

— Большая акула! Собака! Рыба-собака! Beda madder, какая большая рыба-собака!

И вот они внесли акулу, и несли ее семь человек.

Они привязали ее канатами к длинной балке, похожей на корабельную мачту. Двое взгромоздили себе на плечи один конец, двое — другой, еще трое тащили акулу на канатах. Вокруг бесновалась и вопила толпа, но Лулубэ все-таки успела поймать взгляд акулы, прежде чем рыбину внесли под своды рыбного рынка.

Она еще жила.

Длиной она была около шести метров и отливала коричневым, как у оленьей шкуры, блеском с искрами пурпурно-красного закатного солнца, с бликами бирюзово-зеленого, зелени моря к востоку от Липари, моря, уже покинутого солнцем, которое часом позже опустится в Западное море. Неправильной формы загнутый кверху хвостовой плавник резко вздрагивал. Жабры трепетали. Нос напоминал ростр древнеримского военного корабля. Рот располагался так низко, что казалось, он находится где-то на брюхе, уголки рта были приподняты, словно акула улыбалась широкой, «от уха до уха», сардонической улыбкой. Из-под острых и крепких брюшных плавников торчал похожий на фаллос зубец.

Скрученная десятком канатных петель, она неожиданно рванулась с такой невероятной, такой живой силой, что тащившие ее люди зашатались, а у одного даже выскользнул из рук канат.

В толпе раздался крик ужаса и восторга. И в это мгновение Лулубэ отчетливо увидела, что акула ухмыляется ей своим стянутым канатами ртом, увидела, что она подмигивает ей, только ей, своим узким глазком.

И когда ее затащили в зал и хлынувшая следом толпа зевак и бедняков мигом скрыла ее от глаз, госпожа Туриан внезапно узнала нечто новое: эта акула, без всякого сомнения, была самцом, существом мужского пола. Была...

— Сюда! Налетай! Акулий жир! Дешевое акулье мясо! Без костей, господа! — выкрикивало чье-то меццо-сопрано, непонятно — женское или принадлежащее мужчине. — Всего пятьдесят лир за килограмм!

Была. Vota Garibaldi. Она в последний раз заглянула в зарешеченное оконце. Но не увидела ничего, кроме толкотни, очень близко, рукой подать; слышались выкрики гермафродита, брань торговок, взрывы детского смеха. Она решила, что пора уходить - вместе с первыми бедняками, которые урвали себе по несколько фунтов акульего мяса и уносили добычу в перекинутых через плечо торбах или в рваных мешках, чтобы приторочить к седлу. И вот уже стук шлепанцев Лулубэ слился с шарканьем башмаков уходящих оборванцев, как вдруг она увидела руку.

Мужская рука, блестящая от розовой влаги, высунулась из-за угла — одновременно с нею выглянул развевающийся на ветру край ярко-голубого передника - и тут же исчезла, под радостные вопли швырнув что-то, какой-то комок, на землю, прямо к ногам Лулубэ.

Оно было живое.

Госпожу Туриан никак нельзя было назвать пугливой. Однако с минуту она не могла сообразить — что же это такое. У этого комка не было стекловидной прозрачности медуз. Моллюск? Небольшой кальмар с обрубленными щупальцами - туловище кальмара, формой и величиной напоминающее мяч для игры в регби? К тому же этот цвет, цвет сепии — кажется, каракатицы испускают жидкость такого цвета? Брошенный, этот комок лежал на скользких плитах мостовой возле рыбного рынка и ритмично сокращался, как мяч для регби, если его быстро накачивать и спускать насосом, надувать и спускать. Или все-таки — крупная медуза? Нет, у этого существа были отверстия и короткие толстые отростки, в которых появлялись пузыри розовой влаги. (Они не напомнили ей любимый цвет Ангелуса.) Существо? Пузыри? Скорее, это... биение пульса?

И пока Лулубэ стояла там и гадала - что же это ритмично сокращается возле ее ног, с «существом» вдруг произошла перемена. Лулубэ показалось, будто пузыри вырываются из него и окрашивают все небо над гаванью в тускло-розовый цвет, и тут в белом сиянии ледниковой луны, сверхполной луны, отчетливо выступили обрубки вен.

Венозное сердце.

— Guardate, guardate, il cuore del grande brigante, il cuore, il cuore del pescecane! (Смотрите, смотрите, сердце морского разбойника, сердце, сердце рыбы-собаки!) — Толпа разразилась пронзительными воплями, толпа может сейчас раздавить меня, они тычут в меня своими пальцами, они могут меня проткнуть... — Смотрите, смотрите! Сердце морского разбойника, сердце акулы! Оно еще живое, ха-ха-ха!