Потом – «завтрак».

В промежуток между восемью и девятью утра дверь снова открывалась, и заходил старший надзиратель – от младших его отличал более демократичный, если не откровенно раздолбайский, внешний вид, а также красная нарукавная повязка с буквами ДПНСИ, что расшифровывалось как «дежурный помощник начальника следственного изолятора».

– Все нормально?

– Все нормально.

И опять я оставался один.

Через час или полтора тишину нарушало слово «прогулка», далее «обед», «ужин», между восемью и девятью вечера снова проверка – второй за сутки, и последний, диалог, в виде того же вопроса из четырех звуков и такого же равнодушного ответа. Наконец, в десять следовал финал: «отбой».

Какие-то живые сигналы от живых людей я получал еще в процессе вывода на прогулку («стоим», «лицом к стене», «проходим»), или еженедельного похода в баню, но в общей сложности тюрьма общалась со мной, используя не больше десятка коротких команд.

Радио «Свояк» – именно оно должно было, по мысли устроителей каземата, спасать постояльцев от нервных перегрузок, связанных с одиночеством, – я не мог воспринимать адекватно. По большей части держал громкость на минимуме. Иногда, чтобы развеяться, я рисковал и прибавлял громкость. Пытался честно прослушать кусок какого-нибудь репортажа. Но через несколько минут в ужасе снова крутил ручку против часовой стрелки. Плоско, неталантливо, удручающе вяло звучали передачи некогда всесоюзной радиостанции. Не прошло и десяти лет, как этот вот «Свояк» монопольно вещал на аудиторию в триста тридцать миллионов человек – а теперь обратился в пыльную, до зевоты скучную лавочку...

4

Окно моей камеры выходило на запад. С полудня и до самого вечера солнце даже сквозь матовое двухслойное стекло изрядно нагревало стены, предметы, воздух и меня самого. В безветренные дни становилось по-настоящему жарко. Я ложился спать в одних трусах, ничем не укрываясь.

Но на двадцать первое утро я проснулся очень рано, еще до рассвета,– дрожа от холода. Поспешно завернувшись в простыню, я задремал, но ненадолго. Вскоре температура вновь понизилась. За окном слышался монотонный шум обильного дождя. Я влез под одеяло, согрелся окончательно и проспал до позднего утра. Встал, только когда услышал слово «прогулка».

Дверь уже открывалась, а я еще натягивал штаны; на выходе успел одним быстрым движением открыть кран, зачерпнуть воды и смочить ею отяжелевшие веки.

И только оказавшись в прогулочном дворике и окончательно придя в себя – я увидел и понял, что лето кончилось. Прохладно, свежо было в пространстве. Руки и плечи вмиг озябли. Выщербленный пол покрывали широкие мелкие лужи. Вот и осень. А там и зима, и Новый год!

Если ты молод, здоров, крепок и уверен в себе, то уход очередного веселого лета переживается тобою легко – как мимолетная грусть, как безболезненное дуновение отдаленной тревоги. Однако в эту осень, очередную, свою двадцать восьмую, встреченную столь оригинально, в месте страшном и романтическом, я уныло признался себе – обхватывая ладонями локти, ежась, перешагивая лужи, отражающие ярко-синее небо, как бы продавливающее себя сверху вниз сквозь прутья верхней решетки,– что молодость близится к финалу. Впереди все более и более явно маячит суровая дата, тридцатник. Рубеж! Как я его встречу? Кем? В каком качестве?

Вернувшись с прогулки и посмотрев на членов клуба, ожидающих очередного рассказа о похождениях неуловимого Андрюхи, я понял, что мне надоело развлекать чайники и куски прошитой ваты. Острых сюжетов больше не будет. И настроения тоже.

Что-то идет не так, понял я в первый осенний день. События разворачиваются иначе, нежели я предполагал. Мое молчание на допросах никого не беспокоит. Следователь равнодушно складывает в папку пустые листы. А ведь я просидел уже две трети своего срока. У них есть только девять дней, чтобы изыскать улики, изобличающие меня в казнокрадстве. Но вместо интенсивного, с пристрастием, дознания, вместо ежедневных многочасовых интеллектуальных баталий, вместо давления, уговоров и угроз – вежливое равнодушие; четыре раунда по десять минут. И это все?

Что-то не так.

Осень хорошо проясняет разум. В жаркие дни голова работает плохо. Потеря влаги, утомляемость – летом мозг не производит хороших идей. Но стоит температуре упасть, давлению – повыситься, а небу – поголубеть, стоит только грусти разлиться в пространстве, как разум населяют четкие и простые догадки: они все уже решили насчет меня.

– Ладно,– вздохнул я. – Хрен с вами, джентльмены! Вот вам еще один рассказик.

Матрас и умывальник беззвучно обрадовались.

– Только чур, не перебивать!

Последний раз я общался с существом другого пола за пять часов до ареста.

Расставшись с дорожным инспектором, чей карман отяготило уплаченное мною по таксе, я прикурил новую сигарету, вновь поднялся по Тверской, напротив памятника Маяковскому лихо развернулся – грубо нарушив при этом ПДД и не обращая внимания на ГИБДД – и снова подкатил к тротуару, населенному полуголыми женщинами.

– Вам девушку, да?

– Да,– развязно ответил я. – Девушку.

– Какую желаете? Я выбросил окурок в окно.

– В смысле? Бандерша устало поморщилась.

– Худенькую? Полненькую? Блондинку? Брюнетку? Постарше? Помоложе?

Я позорно промедлил, не ожидая столь высокого уровня и объема разнообразных предложений от нового для себя рынка нелегальных интимных услуг.

– Нормальную,– наконец сформулировал я и опять закурил.

– Два часа – сто пятьдесят долларов! На всю ночь – триста! Без...

Я небрежно прервал:

– Знаю, без анального секса и садомазо.

– Деньги вперед.

– Как скажешь.

Я вложил в руку «мамки» наличные, мгновенно изученные и прощупанные проворными пальцами. Они канули в полумрак. От большой группы держащихся вместе девочек, после небольшого консилиума, в мою сторону решительной, почти нахальной походкой направилось юное существо в забавных шортиках, туго обтягивающих скудную попку. Шея, впрочем, была хороша, а улыбка обаятельна.

Преодолевая неловкость, я толкнул изнутри дверь.

– Добрый вечер,– культурно сказала девушка, мгновенно заполнив салон машины сильным запахом приторных духов. – Я Нина.

– Привет,– сказал я. – А ты неправильно садишься в автомобиль.

– А как правильно? – спросила временная подруга.

Вряд ли ей было больше двадцати. Разглядев девчонку внимательнее, я тут же решил, что ни о каком платном совокуплении не может быть и речи. На левом, ближнем ко мне, худеньком бедре жрицы любви хорошо различался обширный синяк, а на шее отчетливо пламенела свежая яркая царапина.

Происхождение этих царапин и других следов насилия всем известно. Так сутенеры, при помощи кулака и ножа, держат в подчинении свой трудовой коллектив.