— Что… что вы хотите делать?.. — сама едва слышу свой голос. Если бы меня не держал Ландар, я бы уже давно рухнула на пол.

— К сожалению, мне придётся насильно открыть ваш милый ротик, раз вы боитесь дрели…

— Вы её будете мне в рот… — сознание уплывает, картина перед глазами слишком ужасна, и уже нет сил даже реветь.

— Ну а как ещё?

Подходит Томирис, держит в руках стаканчик с мерцающим питьём.

— Вот, — говорит она и просит доктора: — Вы позволите мне, господин Грасс? Наша пациентка напугана.

— Хорошо, — отступает доктор, — попробуй ты, дитя.

Томирис смотрит на меня по-доброму, с жалостью, говорит тихо, просяще:

— Выпейте, это не больно.

Протягивает мне стакан.

— Это яд?

— Нет, что вы! — чуть обижено отзывается она. — Мы не шарлатаны какие-нибудь. Это — дрель.

— Это? — не веря, тычу на стакан.

— Да, она самая.

— И вы не станете сверлить мне мозг?

— Если выпьете — не станем.

Киваю, беру стакан дрожащими руками, пью, зубы выбивают дробь о край посудины. Микстура даже вкусна. Нотки лимона и каштанового мёда, но горло обжигает, как крепкое спиртное.

Меня ведёт, Ландар вовремя ловит и несёт на кровать. Когда укладывает, я сопротивляюсь, потому что мне нужно выяснить главное, иначе не успокоюсь.

Выглядываю из-за плеча мужа, наблюдаю, как доктор и его помощница укладывают предметы назад в саквояж.

Но я должна спросить, иначе меня разорвёт.

— Почему дрель?

Слова даются с трудом. Язык едва ворочается.

Доктор округляет глаза.

— Так вы не знаете, что такое дрель?

— Знаю, это предмет такой… Им сверлят…

— Нет же! — со смехом отмахивается лекарь. — То — мозгоковырялка. А дрель — древо-лекарь, сокращение такое. Отвар из плодов нескольких деревьев, экстракт из коры других, настой из веток третьих… Вот и готова наша дрель.

Утыкаюсь в плечо Ландара, хохочу.

Какой дикаркой они, наверное, увидели меня сейчас! Обычно попаданки аборигенов магических миров считают дикими и отсталыми, а тут я, человек из цивилизованного двадцать первого века, такое учудила, даже не разобравшись.

Ландар гладит меня по спине и виноватым тоном говорит доктору:

— Простите её. Моя жена двадцать лет просидела в башне. Многого не знает.

— Бедное дитя, — качает головой доктор, раскланивается, подхватывает саквояж и Томирис под локоток, и спешно ретируется.

Когда за доктором и его ассистенткой закрывается дверь, Ландар поворачивается ко мне и внимательно смотрит в глаза.

Потом, приподняв лицо за подбородок, спрашивает немного грустно:

— Ты, правда, подумала, что я позволю причинить тебе вред? Сделать с тобой что-то дурное? Ты столь плохого обо мне мнения?

Отползаю, закрываю пылающее лицо руками и с трудом произношу:

— Да.

Он вздыхает, встаёт, уходит на время в свою мастерскую и вскоре возвращается с маленькой коробочкой.

Она выглядит смутно знакомой.

Однажды ко мне уже подходили с коробочкой.

Ландар протягивает презент мне и говорит:

— Открой. Может, это тебя переубедит?

Выполняю с опаской, зная, что увижу внутри, но всё равно не удерживаюсь от возгласа:

— Горошина!

Ландар усмехается:

— Никогда ещё не видел, чтобы кто-то так радовался простому гороху.

Вздыхаю слегка разочаровано:

— Разве она не та самая?

В глазах Ландара промелькивает нечто странное: боль? отчаяние? страх? Лишь краткий миг, но я успеваю заметить.

Говорит он в этот раз с нескрываемой печалью:

— Она может стать той самой. Только её нужно посадить и бережно за ней ухаживать.

Наклоняется и целует в губы — тягуче, медово, чуть с горчинкой.

Вот так просто.

Не тысячи слов. Не бурных объяснений. Он вручил мне не только мою судьбу, но и своё сердце.

Отрываясь от моих губ, он заводит мне прядь волос за ухо и безапелляционно требует:

— Не смей плохо обо мне думать!

Я бросаюсь на шею, прижимаюсь к нему и заверяю со всей страстью, на которую только способна:

— Никогда больше.

И чувствую, как он расплывается в улыбке.

Кажется, я засыпаю.

Убаюканная теплом и нежностью Ландара, в надёжном кольце его рук сворачиваюсь клубочком, закрываю глаза и сразу проваливаюсь в сонную негу.

Просыпаюсь, однако, с подушкой под щекой, надёжно укрытая одеялом. Вон, даже концы подоткнуты, чтобы, если буду ворочаться, не раскрылась. Это заставляет глупо улыбаться.

Сажусь, потягиваюсь, неприлично зеваю и …

— Ой!

Она смотрит на меня широко открытыми глазами.

Хоть она и девушка, но наличие рядом чужого человека смущает меня. Краснею, натягиваю одеяло до ушей.

Томирис тоже краснеет.

Отворачивается, кидает мне платье.

— Ваш муж направил меня к вам. Велел помочь одеться.

Помощь с местными нарядами действительно кстати, одна шуровка чего стоит. Томирис, тонкая, как веточка, пыхтит и отфыркивается, управляясь с ней. Но корсаж шнурует жёстко. Я едва могу дышать.

И с волосами моими творит что-то совершенно фантастическое.

Томирис смугла, у неё пухлые яркие губы и раскосые глаза. Будь мы на земле, в моё мире, я бы предположила, что в её жилах есть толика африканской крови.

Оттого, что она прислуживает, мне неловко. Будто я — заносчивая белая госпожа, эксплуатирующая несчастную мулатку.

У Томирис проворные пальцы. Она ловко вплетает цветы в мою косу.

Закончив, отходит и любуется, склонив голову к плечу.

— До чего вы хорошенькая! И светленькая такая! Завидую даже…

— Что ты, — нервно тереблю подол платья, всегда смущаюсь, если меня хвалят девушки, нечто особенное есть в таких комплиментах, — я обычная.

Она вздыхает.

— Будь я хоть на чуть-чуть белее, чем сейчас, — она тянет кожу на руке, будто хочет снять, — меня бы не отдали за мралга.

Говорит и вздрагивает, глаза полны неподдельного страха.

— Кто такие мралги?

Она оживает, но всё ещё ёжится.