Мимо прошел человек, с его правого века упала ресница, звук ее падения оглушил меня и сотряс землю под моими ногами.

– Нет, Миронов, – сказал я. – Мое место не за письменным столом. Не буду я пока писать книгу. Уже написал, и не одну – а мир не изменился. Плохо, значит, написал. Книга будет, да – но не сейчас. Позже. Но и в лавку я не вернусь. Потому что там тоже мне не место.

– Жизнь твоя, – дипломатично повторил Миронов. – Решать тебе.

– Слышь! – крикнул я, опять разозлившись. – Чего ты мне тут общими словами отделываешься? Ты мне друг! Мне не нужны общие слова. Мне нужен совет.

Несколько прохожих оглянулись. Беглец от режима Саакашвили на всякий случай смешался с толпой.

– Из меня плохой советчик, – сказал Миронов. – Лучше поговори с Иваном. Он твой брат, он тебя сорок лет знает. Он что-нибудь подскажет... А у меня для тебя совет простой. Не уходи из лавки.

– Какой я, нахер, лавочник?

– А кто ты тогда? – спросил Миронов.

– Не знаю. Но скоро узнаю. Дай мне две недели – и я скажу тебе, кто я.

Миронов кивнул; смотрел мимо.

– А насчет моего брата, – добавил я, – ты правильно угадал. У нас с ним через час встреча. На набережной возле Павелецкого вокзала. Помнишь дом, где у Бислана был московский офис?

– Помню, – сказал Миронов и улыбнулся. – Хорошее было место. И время тоже.

В столице России у меня появился шикарный кабинет. Московская приемная мэра Грозного обосновалась на двенадцатом этаже новейшего высотного билдинга рядом с Павелецким вокзалом. Привыкнув, я пригласил в гости Миронова, и Миронов, даром что бывалый человек, был впечатлен: войдя, он вытирал подошвы о коврик у входной двери до тех пор, пока я его не остановил.

С высоты пятидесяти метров, сквозь дымчатые панорамные стекла, дочиста отмываемые раз в неделю бригадой верхолазов, Москва выглядела неплохо – особенно если совсем недавно ты смотрел на этот жестокий, бестолковый и аморально богатый город через прутья тюремной решетки. Объект наблюдения выглядит очень разно, в зависимости от того, где пребывает наблюдатель.

– Отлично, – сказал Миронов, погружаясь в кожаное кресло и оглядываясь. – А курить можно?

– Нельзя, – ответил я. – Во всем здании. Раз в полтора часа мы выходим всей бандой во двор и там курим.

– Все равно отлично. 10

Он посмотрел на книги, лежащие на моем столе: жизнеописание Йозефа Геббельса и уважаемый мною фундаментальный труд Густава Ле Бона «Психология толпы».

– Короче говоря, ты теперь чеченский Геббельс.

– Нет, – с сожалением ответил я. – Мне до него далеко. У Геббельса было целое министерство. Выделенный бюджет, сотрудники, полномочия. А у меня ничего нет. Мне даже денег не платят.

В восьмом часу вечера мы сидели одни. Секретарши, просители и приближенные к мэру люди, два часа назад заполнявшие офис пестрою толпой, давно исчезли. И я мог говорить про Геббельса – а также про то, что мне не платят, – не опасаясь лишних ушей.

– Демократические системы, – сказал я, – традиционно пренебрегают пропагандой. В отличие от тоталитарных систем. Это очень плохо. Когда я впервые прилетел в Грозный, я был удивлен. Я думал, что город будет весь засыпан листовками. Но за три месяца я не видел ни одной пророссийской листовки. Нет газет, нет радио. Информационная война не ведется!

– А ты, значит, хочешь вести информационную войну, – сказал Миронов.

– Меня для этого позвали.

– Ты хорошо выглядишь. Загорел.

– В Чечне сейчас тридцать пять градусов.

– Ты молодец. Ты на своем месте.

Я с удовольствием кивнул. Мой шеф Бислан с ювелирной точностью поставил бывшего журналиста, финансиста и арестанта на тот участок фронта, где бывший журналист и арестант сразу принес пользу. Еще в июне бывший финансист, сидя на деревянном ящике во дворе мэрии Грозного, после второго стакана теплой водки требовал дать ему автомат и отправить в бой – теперь, спустя несколько недель, он догадался, что желающих бегать с автоматом по пыльным разбитым асфальтам чеченской столицы достаточно, но среди них мало кто способен прилично связать на бумаге по-русски хотя бы несколько фраз.

– Скоро выборы, – сказал Миронов. – Бислан будет президентом республики. А ты взлетишь еще выше.

– Мне этого не надо, – ответил я. – Зачем взлетать? Я и так в полете. Как это ни смешно, я тут в натуре на своем месте. Мои амбиции мегаломаньяка полностью удовлетворены. Ходить с видом всезнайки, быстро отвечать на любые вопросы. Постоянно мониторить прессу. Мне бы свое ведомство, двоих-троих толковых людей, мне бы бумагу и множительную технику – я бы поставил на уши половину Кавказа.

– Ты любишь это, – заметил Миронов, наблюдая за улыбающимся мною.

– Ставить что-то на уши? – Я улыбнулся еще шире. – Да. Люблю. Не то что люблю – умею. Или мне кажется, что умею. Но, когда я влияю на ситуацию – в Чечне, или в «Матросской Тишине», или где-нибудь еще, – мне тогда хорошо. Кроме того, я приношу пользу людям, а это важно.

– У тебя глаза блестят.

– Возможно, – я повертел в руках биографию Йозефа Геббельса. – Странно, да? Типичный русский Вася из деревни Узуново самореализовывается в Чечне. Ближе места не нашел...

Миронов сказал:

– Лермонтов тоже самореализовывался на Кавказе.

– Да. Кавказ нужен России, чтобы там умирали ее поэты.

– Слишком красиво сказано.

– Извини, – ответил я, переставая улыбаться. – Согласен. Я ж пресс-секретарь, я приучаю себя говорить 10 афоризмами. На самом деле там страшно, Миронов. Хуево там. Бабы плачут, в черное одетые. Грозный – город

плакальщиц. А тут, за тыщу километров, черные вдовы никого не интересуют. Наоборот, публика злорадствует. Ага, непокорные вайнахи хотели Ичкерию – так им и надо теперь!

Пахло дезодорантами, средствами для чистки ковров, новой дорогой мебелью. Охлажденным и очищенным воздухом. Немного пахло и сигаретами: приходившие на прием визитеры были люди суровые, много повидавшие и часто, наплевав на местные правила, курили за дверью пожарного выхода. И я ничего им не говорил: по кавказским понятиям младший не должен делать старшему замечаний.

Кстати, пришли и другие, несколько интеллигентных мужчин с учеными степенями, они присматривали за мной, чтобы я не облажался. Бислан не стал мне ничего объяснять, швырнул в гущу событий, как рыбак бросает сына с лодки в воду: плыви, как умеешь.

Я пока плыл.

– Слушай, – сказал Миронов. – Пока не забыл: подари мне фотографию. На память. Какую-нибудь настоящую чеченскую фотографию. Чтоб ты стоял, как положено, с «калашниковым», на фоне утеса и бурлящего горного ручья. В обнимку с товарищами по оружию, или как это у вас называется...