— Обезьяны ревнуют, — сказал он, — потому что вы привлекаете такую большую толпу.

И он предупредил Кромарти, что следует быть осторожным и не приближаться к животным. Они вырвут ему волосы и убьют его, если смогут до него дотянуться.

Вначале Кромарти с трудом ему поверил, но впоследствии, лучше узнав характер своих соседей, он убедился, что сторож прав. Кромарти понял, что все обезьяны, слоны и медведи так же ревнивы, как люди. Вполне естественно, что животные, которых публика подкармливала, чувствовали обиду, когда к ним не подходили, так как они все прожорливы. У волков ревность была другого рода: они помнили отдельных людей, и если их избранник пренебрегал ими ради соседа, сердились. Только большие кошки, львы и пантеры, казалось, не были подвержены этой унизительной страсти.

Живя в клетке, Кромарти постепенно научился узнавать всех зверей, так как каждый вечер он гулял после закрытия сада, и ему часто разрешали заходить в другие клетки. Больше всего он был изумлен тем, как по-разному звери воспринимали его и сторожа. Едва появлялся сторож, как животное сразу обращало на него внимание, тогда как Кромарти редко удостаивался хотя бы взгляда. Большинство обитателей зоосада проявляли к нему безразличие. Со временем он понял, что они относились к нему так же, как друг к другу. И его поразило, что они считают его таким же экспонатом, как самих себя. Это открытие так потрясло Кромарти, что он поверил в то, что звери обладают необычными способностями, хотя и не мог этого доказать, а тем более объяснить, как это знание могло распространиться среди столь разнородного собрания животных. Наблюдая за звериным общением, Кромарти обратил внимание на то, что не только они по-разному относятся к нему, но и он к ним. Чаще всего он определял это отношение словами «циничное равнодушие», добавляя, что это, по-видимому, врожденное. У жильцов зоосада оно обычно выражалось в полнейшем безразличии, но порою и в чем-то среднем между пренебрежительным зевком и демонстрацией клыков. Кромарти считал интересными именно эти темные стороны поведения животных. Естественно, звери ничего не могли сказать ему, и поэтому было трудно узнать их привычки в этой искусственной обстановке. Лишь те, что жили семьями или колониями, казалось, чувствовали себя свободными, однако друг с другом они общались так, как привыкли на воле. К человеку они выказывали совершенно другое отношение, но Кромарти в их глазах не был человеком. Он мог пахнуть, как люди, но они видели, что он вышел из клетки.

В течение всей этой недели толпы ежедневно собирались вокруг «Нового Обезьяньего дома» и хвост желающих увидеть Кромарти был длиннее, чем у кассы театра Друри-Лейн перед премьерой.

Тысячи людей платили за вход в зоологический сад, часами терпеливо ожидая, чтобы поймать взгляд нового существа, приобретенного Обществом; и никто не уходил разочарованным, по крайней мере, никто этого не показывал. Ведь всякий выносил из своего посещения то, что так необходимо всем: новую тему для разговоров, нечто такое, о чем каждый мог иметь свое мнение, а именно — человек в зверинце. Дискуссию о нем вели не только те, кому посчастливилось взглянуть на него. Разговоры о нем велись повсюду: в каждой гостиной, в каждом поезде, на страницах всех газет Англии. Над Кромарти острили на публичных обедах, в мюзик-холлах, и карикатуры на него, часто весьма шутливые, не сходили со страниц «Панча»[21].

Ему посвящали проповеди, и член рабочей партии заявил в палате общин, что когда трудящиеся возьмут власть в свои руки, то богатые будут помещены «рядом с человеком в зоологическом саду, где им самое место».

Наиболее странным было то обстоятельство, что хотя одни считали, что человека можно показывать в зверинце, другие — что нельзя, за целую неделю не нашлось и десятка тех, кто считал это безнравственным.

Кромарти абсолютно не заботила эта дискуссия, темой которой был он сам; мнения людей значили для него не больше, чем если бы он был настоящей обезьяной в клетке. Они значили для него даже меньше, так как понимай обезьяны то, что тысячи людей говорили о них, они также раздулись бы от гордости, как теперь страдали от ревности, видя, что их сосед собирает огромные толпы народа.

Кромарти сказал себе, что отныне его нисколько не интересует мир людей. Когда он смотрел сквозь решетку на возбужденные лица посетителей, наблюдавших за ним, ему приходилось делать усилие, чтобы прислушаться к разговорам о себе, но через некоторое время помимо своей воли он становился рассеян, так как ни люди, ни их мнения его не интересовали.

И вот когда он самодовольно убеждал себя в этом, одна мысль, пришедшая ему внезапно в голову, привела его в такое беспокойство, что он с минуту озирался, словно сбитый с толку, а затем в страхе устремился в свое убежище, в свою спальню, чего раньше никогда не делал, по крайней мере, так поспешно.

— Что, если я увижу Жозефину между ними? — спросил он себя вслух и до того явственно вообразил, как она приходит, что ему показалось, будто он видит, как она появляется в «Обезьяньем доме» и останавливается у решетки.

«Что мне тогда делать? — размышлял он. — Ничего. Что мне ей сказать? Тоже ничего. Нет, я не должен говорить с ней, я не хочу видеть ее. Когда я ее увижу, я сяду в кресло и буду смотреть в пол, пока она не уйдет, — конечно, если у меня хватит сил. Что со мной будет, если она придет? Может быть, она станет приходить ежедневно, будет смотреть на меня сквозь решетку и вдобавок еще окликнет и оскорбит меня, как это делают некоторые. Как я это перенесу?»

Затем он подумал: «А зачем ей приходить?» — и начал убеждать себя, что для ее прихода нет никаких причин и что он напрасно так испугался, — но это не помогло.

— Нет! — произнес он наконец, качая головой, — я чувствую, что она придет! Жозефина вольна прийти куда хочет, и однажды, выглянув, я увижу что она стоит перед клеткой. Рано или поздно это случится.

Затем Кромарти спросил себя, какие обстоятельства заставят Жозефину смотреть на него. Зачем она придет? Для того ли, чтобы насмехаться над ним, или же потому, что теперь, когда уже поздно, она раскаивается, что послала его сюда?

«Нет! — решил он. — Нет, Жозефина никогда не раскается, а если раскается, то никогда не признается в этом. Если она придет сюда, то только для того, чтобы оскорбить меня еще сильнее, чем она это делала обычно; она придет мучить меня, потому что это ее забавляет, и я завишу от ее сострадания. Боже, у нее нет ко мне сострадания!»

Теперь Кромарти, еще полчаса тому назад столь гордый своим полным безразличием к человечеству и к его мнениям, начал плакать и стонать, как ребенок, спрятавшись в своей спальне. Он просидел на краю постели с четверть часа, закрыв лицо руками, и слезы стекали по его пальцам. Его неотступно терзал новый страх, он твердил, что не может чувствовать себя в безопасности, так как Жозефина принесет пистолет и застрелит его через решетку. Затем он стал думать, что ей нет до него дела, и если она придет к нему, то только оттого, что любит быть на виду и чтобы услышать, как о ней говорят друзья, и увидеть свое имя в газетах. Наконец он привел себя в порядок, умылся, осушил глаза и вернулся в клетку, перед которой за время его отсутствия, как легко себе представить, собралась громадная толпа, с нетерпением ожидавшая его появления.