Сцена вторая. Ночь. Свет луны на ущербе подсвечивает содержимое комнаты, однако предметы с трудом различимы, лишь белым пятном горит посреди пола футболка Анисима, вымазанная чем-то черным. Сам он, неразличимый в глубине комнаты, открыв рот, лежит неподвижно на кровати. Нет, он не мертв. Он пьян, спит. К приоткрытой двери, если приглядеться, тянется дорожка черных пятен на паркете. В гостиной горит свет, стул опрокинут, окровавленный молоток валяется под телевизором. Но поистине ужасное зрелище можно видеть на журнальном столике, где стоит клетка, точнее то, что от нее осталось. Часть прутьев выломана, остальные помяты. Домик, в который забилось обезумевшее от ужаса ни в чем не повинное существо, размозжен ударами молота. Повсюду кровь, в крови разбросанные по столу и по полу остатки продолговатых зернышек, засыпанных в кормушку с вечера его же, Анисима, заботливой рукой.

Сцена третья. Анисим просыпается от странного звука, возможно, приснившегося ему. Уже светло. Он свешивает ноги с постели, встает, неуверенно поднимается. Его мутит. Дверь в гостиную приоткрыта, видно, что там горит свет. Под телевизором валяется молоток. Речной суслик робко высовывает черный усатый нос из своего жилища и приветствует Анисима криком, похожим на свист игрушечного паровозика (видимо, он и разбудил незадачливого сантехника). Поприветствовав хозяина, зверек принимается за свой завтрак — насыпанные в «песочницу» злаки.

Анисим улыбается, однако улыбка его улетучивается, когда он обращает взор к шкафу, дверца которого распахнута, демонстрируя пустоту на месте платьев и костюмов супруги. Его вновь начинает мутить. Держась за желудок, он подходит к столу, на котором лежит записка. На листе А4 фломастером написано:

пьяный проспится дурак никогда

ФЕРЗЬ ЦИФР

«Он — ферзь Цифр.

Принцип его — опт.

Потом и опять: таков.

Потому как он — ферзь Цифр.

Один и два — они не бог, не любовь;

семь — не цифра, а так;

тринадцать — шифр мрака, а не к дот.

Тут синеет (щетина), что значит:

«шесть семеет».

И то:

аз есмь семь (но не цифра).

Принц же Цифр — девяносто девять.

Сто — Царь Цифр,

то есть смерть — ааа заррраза!» — Это он выронил шмат паштета на штаны и оттуда на пол; боком туфли пытался продвинуть его далее, под столик, что было уж совсем глупо.

«Цифр Ферзь он!

Не мерзь Шприца и камфары;

Принц Цели ли он — как знать, как знать…

Мол, Ферзь Ножа.

Панцирь его — понт; таков.

Потом и опять.

Потому как бы — зверъзь.

Но где? Где он, тот?

Уж продвинуты пешки шуток,

уж девяносто восемь здесь… — немного затянуто, а? Сейчас все разъяснится».

Третий, что с плешью и подбородками, шумно проснулся и свесил с полки ноги в трениках; затем слез и вышел из купе (очевидно, в сортир).

Лёня пролистнул несколько страниц, чтобы продолжать: «в 4-й главе тут у меня поживей; ты, видно, не вполне въехал»… Но Николай не дал, левой закрыл ему тетрадь, а правой пригнул Лёнину голову к своим губам и громко прошептал в ухо: «Ты меня замудохал». Лёня улыбнулся. Часа через два (оттого еще, что поезд застревал на разъезде) Николай взял чемодан и сверток и сошел.

В забегаловке в двух шагах от перрона никого не было, так что он недорого перекусил помидорами, нетухлой котлетой и какой-то подслащенной водой; жуя, обдумывая встречу, которая должна состояться у автостанции и занятна неопределенностью: он не знал в лицо; выйдя, прислонив вещи к расписанию автобусов, всматривался в немногочисленный люд. Хмурый северокавказец стоял со спортивной сумкой через плечо, поэтому был маловероятен. Над его бритыми (вчера) щеками уже у глаз продолжалась щетина; курил.

С ним скучно спорил, видимо, случайный толстячок, смахивающий на артиста Леонова, но с более одутловатым, желтым лицом. К тому же, цокая каблуками, к «Леонову» подошла жена и увела. Не останавливаясь на бабке, Николай последил за потеющим в байковой рубашке почти интеллигентной наружности мужчиной за сорок и у него спросил: не он. Уже зайдя за замусоренный туалет, он сказал себе, обращаясь к орошаемой им картонной таре: «Да провались ты! Уеду на 22.12 в Майкоп», но не уехал, а взял за рубль комнату для транзитных шоферов опять в здании вокзала.

Там уже спал один. Скомканное одеяло уместилось на тумбочке, а спящий (лицом вниз) выпростал из-под простыни безволосые незагорелые ноги. Николай здесь засыпал неровно, вздрагивал и тогда, вслушиваясь то в гортанный говор, то в украинску мову из распахнутого окна, уснул при свете, который, как выяснилось, и не мог быть выключенным из-за неисправного выключателя, и, когда проснулся от радио, был один.

Следовало бриться, но не стал. Сверток и чемодан, спустившись в вестибюль, где было зеркало, поставил возле него. Он думал, глядя: «Как я узнаю его? Я никого не знаю». Невыразительное, широкое свое лицо с некогда живописными, теперь слипшимися русыми кудрями уже казалось не совсем своим. Он поправлял время от времени углы свертка, так как отворачивались, и становилось видно, что там. Коридорная татарка задержала за плечо с советом: «Пойдешь с ним, спросишь Василия, да? Дашь пятеру и ехай куда пожелаешь». «Отстаньте, ради бога», — пробормотал Николай и вышел.

* * *

На автостанции от икарусов, как от самолетов, приятно пахло. Было градусов двадцать. Из-за стоявшего в стороне автобуса вышел, похлопывая по карманам в смысле спичек, парень. Николай увидел лицо и всем телом понял, что перед ним ферзь цифр; подумал, здороваться ли, и спросил: «Вы от Арефьева?» Тот кивнул, не прерывая затягивание. Вблизи он был старше, худ и жилист, достаточно высок, с черными, как у старых шоферов, пальцами; техасы еле держались на широких для его плеч и впалой груди тазовых костях.

Докурив до губ, он, шофер, влез в кабину, на миг обнажив щель в одежде с плоским основанием хребта и рельефным началом ягодиц в ней.

«А от снабжения кто?» — снова спросил Николай, но тот не повернул головы.