— Вечные муки.

Священник произнес свой приговор с особым удовлетворением. Марчелло поискал в воображении, с чем ассоциировались у него эти слова, но ничего не нашел, даже старой картинки адского пламени. Но в то же время он понял, что слова эти имели большее значение, чем то, которое вложил в них священник. И Марчелло мысленно вздрогнул, словно поняв, что, раскается он или нет, он обречен на вечные муки, и не в силах священника его от них избавить.

— Я действительно раскаялся, — повторил он с горечью.

— Тебе нечего мне больше сказать?

Прежде чем ответить, Марчелло на мгновение замолчал. Он понял, что настала пора заговорить о возложенной на него миссии, которая предполагала действия, достойные порицания, точнее, заранее осужденные христианской моралью. Он предвидел этот момент и с основанием придавал исключительно важное значение своей способности признаться в порученном ему деле. Едва Марчелло собрался заговорить, как заметил со спокойной грустью, что все происходит именно так, как он и предвидел: он ощутил непреодолимое внутреннее сопротивление. Это не было чувство нравственного отвращения, стыд или вина, а нечто совершенно иное, не имевшее с виной ничего общего. То был словно абсолютный запрет, продиктованный причастностью к тайне и глубокой преданностью. Он не должен был говорить о задании, и все. Ему это властно приказывала та самая совесть, которая молчала и бездействовала, когда он объявил священнику: я убил. Продолжая, однако, колебаться, Марчелло снова попытался заговорить, но опять почувствовал, что в нем с автоматизмом замка, захлопывающегося, стоит только повернуть ключ, срабатывает прежний запрет, не позволявший ему произнести хоть слово. Таким образом, вновь и с еще большей очевидностью он убедился в силе власти, которую там, в министерстве, олицетворяли достойный презрения министр и его не менее презренный секретарь. Власть таинственная, как и все власти, и, казалось, пустившая корни в самой глубине его души, тогда как власть церкви, внешне куда более могущественная, угнездилась где-то на поверхности. Он спросил, впервые солгав:

Должен ли я рассказать невесте, прежде чем мы поженимся, то, что я открыл вам сегодня?

— Ты никогда ей ничего не говорил?

— Нет, никогда.

Не вижу необходимости, — ответил священник, — ты понапрасну ее разволнуешь… и подвергнешь угрозе мир в твоей семье.

— Вы правы, — согласился Марчелло.

Вновь последовало молчание. Затем в заключение, как бы задавая, последний и главный вопрос, священник спросил:

Скажи, сын мой… ты не принадлежал или не принадлежишь к какой-нибудь крамольной группе или секте?

Марчелло, не ожидавший подобного вопроса, смутившись, на мгновение потерял дар речи. Разумеется, подумал он, священник задает такие вопросы по приказу свыше, дабы удостовериться в политической благонадежности своей паствы. Тем не менее было показательно, что вопрос был задан: от Марчелло, воспринимавшего церковные обряды формально, как сугубо внешний ритуал общества, частью которого он стремился стать, священник как раз требовал не восставать против этого общества. Это было важнее, чем согласие с самим собой. Марчелло хотел было ответить: "Нет, я как раз принадлежу к группе, которая охотится за крамолой". Но избежал лукавого искушения и сказал только:

— По правде говоря, я государственный чиновник.

Этот ответ, должно быть, понравился священнику, потому что после краткой паузы он заговорил миролюбиво:

— Теперь ты должен пообещать мне, что станешь молиться… но ты должен молиться не несколько дней или месяцев или несколько лет, а всю жизнь. Молись за душу свою и того человека, заставь молиться жену и детей, если они у тебя будут… Только молитвой ты сможешь привлечь к себе благословение Божье и добиться Его прощения. Ты понял? А теперь сосредоточься и молись вместе со мной.

Марчелло машинально опустил голову и услышал, как по ту сторону решетки негромко и торопливо священник начал читать молитву по-латыни. Затем, чуть повысив голос, по-прежнему на латыни, священник произнес формулу отпущения грехов, и Марчелло вышел из исповедальни.

Но когда он проходил мимо, занавеска отдернулась, и священник сделал ему знак остановиться. Марчелло поразился, увидев, что исповедник именно такой, каким он его себе представлял: толстоватый, лысый, с большим круглым лбом, густыми бровями, с круглыми карими серьезными, но не умными глазами, с пухлым ртом. Сельский священник, подумал Марчелло, нищенствующий монах. Священник тем временем молча протянул ему тоненькую книжку с цветной картинкой на обложке — житие святого Игнатия Лойолы, составленное для молодых католиков. "Спасибо", — сказал Марчелло, разглядывая книжку. Священник сделал другой знак, как бы означавший, что благодарить не за что, и задернул шторку. Марчелло направился к выходу.

Выходя, он обвел взглядом ряды колонн, потолок с кессонами, пол, алтарь, и ему показалось, что он навсегда прощается со старым, уцелевшим представлением о мире. Но Марчелло знал, что таким, каким он хотел его видеть, мир уже не будет никогда. Это был своего рода мираж наоборот, опрокинутый в невозвратное прошлое, от которого он с каждым шагом уходил все дальше. Марчелло приподнял плотную занавесь и вышел на яркий свет безоблачного неба, оказавшись на площади, запруженной грохочущими трамваями и окруженной ничем не примечательными домами и торговыми лавками.

Когда Марчелло вышел из автобуса в квартале, где жила его мать, то почти сразу заметил, что за ним на некотором расстоянии следует какой-то человек. Продолжая неторопливо идти по пустынной улице вдоль стен, отгораживавших сады, он украдкой взглянул на преследователя. Это был мужчина среднего роста, склонный к полноте, его квадратная физиономия отличалась выражением честным и добродушным, но не лишенным некоторого лицемерного лукавства, свойственного крестьянам. На нем был легкий выцветший коричневато-лилового цвета костюм, на голове ловко сидела светлая, неопределенного серого цвета, шляпа, поля ее были приподняты надо лбом именно так, как это принято у крестьян. Если бы Марчелло встретил этого человека на площади какого-нибудь городишки в базарный день, то принял бы его за фермера. Мужчина ехал в том же автобусе, что и Марчелло, сошел на той же остановке и теперь следовал за ним по другому тротуару, не слишком стараясь спрятаться, он подстраивался под шаг Марчелло и ни на минуту не упускал его из виду. Но в его пристальном взгляде сквозила какая-то нерешительность, словно человек не совсем был уверен в личности Марчелло и хотел как следует рассмотреть его, прежде чем подойти к нему.

Так, вместе, они поднялись по идущей вверх улице, в тишине и тепле первых послеобеденных часов. За прутьями калиток в садах не виднелось ни души, никого не было и на улице, под сенью зеленой галереи, образованной переплетенными кронами перечных деревьев. Пустынность и тишина улицы в конце концов насторожили Марчелло, ибо создавали благоприятные условия для неожиданного нападения, что, возможно, было заранее предусмотрено его преследователем. Резко, с внезапной решимостью, Марчелло сошел с тротуара, пересек улицу и двинулся навстречу мужчине.