— Вы так и сказали следователю Курнон? — проговаривает президент, делая ударения на каждом слове.

— А что вам с того? Вы и ее отстранили.

Он поднимается, поворачивается ко мне спиной и обращается ко всем остальным:

— Ничего в ее досье не было. Сплошной бред и фантазии истерички, мелкой сошки из судебного ведомства, которая хотела сделать себе рекламу и имя в прессе, пытаясь очернить наш клуб. Я знаю, как она цеплялась к некоторым из вас, ждала, что у кого-нибудь сдадут нервы — чему мы только что были свидетелями, — но будьте уверены, вам будет оказана полная поддержка. Никто вас больше не побеспокоит.

Я жду, когда возгласы одобрения стихнут, и сообщаю президенту, что свою поддержку он может засунуть себе в задницу: я ухожу, разрываю контракт, возвращаю ему деньги, квартиру и тачку — пусть пришлет ко мне агента, я подпишу документы и привет. Мне девятнадцать лет, я не желаю больше быть ни пенсионером, ни рабом. Меня пытаются догнать, кричат вслед «дурак», но я бегу, не останавливаясь, ведь на самом деле плевать они хотели, вернусь я или нет, им главное — засветиться, выслужиться.

Я бегу по лужайке прямиком к воротам, перемахиваю через них и оказываюсь на дороге. Дальше иду пешком в сторону деревни, вытянув руку, пытаюсь поймать машину. На углу у церкви останавливается грузовик «Дарти»[21]. Шофер — парень моего возраста, он только что доставил холодильник и едет обратно в Париж. Он слушает «Скайрок». Выехав на дорогу, делает тише и спрашивает меня, чем я занимаюсь по жизни. Я отвечаю, что я безработный, нелегальный иммигрант. Он извиняется, делает громче, и до меня доходит: я на самом деле стал тем, кем притворялся перед Тальей. Я покончил с жизнью, которую скрывал от нее, разом избавившись от необходимости и лгать, и говорить правду. Я ни о чем не сожалею, однако проходит несколько минут, и гордость за поступок рассеивается вместе с выхлопными газами машин, застрявших в пробке.

«Дарти» высаживает меня на Монпарнасе, оттуда на метро я добираюсь до Нейи. Из глубины гардеробной вытаскиваю старый желтый пластиковый чемодан, с которым когда-то приехал сюда. Складываю в него пять-шесть вещей, которыми дорожу: письма матери, футболку «Аякса» с автографом Чаки Натзулу, старую одежду. Остается лишь найти скромную недорогую гостиницу, куда пускают с собаками, и сыграть завтра со своей командой юниоров в Ля-Курнев. А потом ждать восьми вечера понедельника, чтобы больше не чувствовать себя лжецом в глазах Тальи.

Я сижу на кухне, передо мной — пиво, включаю мобильный. Механический голос объявляет, что получено девять новых сообщений, все они от моего агента. С каждым новым посланием его тон меняется от сдерживаемого гнева к нетерпению, затем от возбуждения к беспокойству. В трех последних содержится лишь его имя и время звонка. Я перезваниваю. Он меня поздравляет: «Браво, а ты тот еще хитрец, оказывается!» Он не знает, что за номер я выкинул у президента, но с ним связался Артуро Копик — ему срочно нужно со мной побеседовать.

— Так что, когда задвигают — понятно, а вот когда вытащат, никто не знает. Ты правильно сделал, что послушал меня и не высовывался: они про тебя забыли, и теперь ты им снова интересен; ты уж постарайся, из кожи вон вылези, но попади в стартовый состав. Я говорю Копику через час, о’кей? Ты знаешь какое-нибудь местечко?

— Кафе «Гранд-Арме».

— Перезвонишь потом, расскажешь. Обнимаю.

Тридцать процентов от моих премиальных за матч — его энтузиазм был вполне объясним. Мне следовало отказаться. Я сжег мосты, мне протягивали руку — слишком поздно. Чемодан собран, решение принято, я никому больше не верил, ни на кого не полагался и не хотел, чтобы меня использовали… И все же сейчас я улыбался, глядя в зеркало в коридоре, совсем как в тот вечер на Мысе, когда вербовщик выбрал меня.

Я принял душ, чтобы появилось ощущение, будто настал новый день, и завалился на кровать с письмами Дженнифер Питерсен. Она была со мной рядом в то время, когда я был полон надежд и светился от счастья; с помощью ее посланий я хотел стереть из памяти последние девять месяцев, снова стать тем самым Руа из «Аякса Джуниор», обрести былую мечту и прежние иллюзии, чтобы дать самому себе шанс начать все сначала.

Я раскладываю по стопкам бледно-желтые исписанные листы и фотографии домов на продажу, которые она вырезала из глянцевых журналов, оценивала по десятибалльной шкале и отсылала мне. Внезапно мой взгляд останавливается на вырезке из «Хоумс-Директ». Владение, оцененное в семь с половиной баллов, было представлено тремя фотографиями. Не могу отвести глаз от первой. Невероятно. Потрясающе. В самом сердце «Уголка Франции», между Стелленбошем и Провансом, в нескольких километрах от дома моего отца. Белые деревянные ворота. И аллея эвкалиптов — туннель из веток, конец которого скрывается за поворотом. Точно такую же картину описывала мне Талья, разве что ей виделись платаны. На остальных двух фото ранчо в стиле «африканер», выбеленный известью, вычурный щипец крыши, темно-зеленые ставни и бассейн с видом на виноградник, простирающийся до соснового бора у подножья гор Аутениква[22], вдали виднеется мемориал протестантам, убитым в Европе.

Я откидываю голову на подушку и зажмуриваюсь. Представляю, как занимаюсь любовью с Тальей на глазах у сорока человек, погрузившись в ее взгляд, словно мы одни на целом свете. Звонит мобильный. Я настолько уверен, что это она, что отвечаю, даже не взглянув на номер, высветившийся на экране.

Это Самба, капитан юных спортсменов. В каждом его слове сквозит ярость, он говорит, что в Ля-Курнев была драка и явилась полиция. Я не все понял, но ясно одно: поля для завтрашнего матча против Бобиньи нам не видать, да и в любом случае команда распалась на две группировки, которые готовы друг друга разорвать.

Я утешаю его как могу, одновременно пытаясь подготовить к тому, что у меня самого теперь, видимо, будет не так много свободного времени, как раньше… Он отвечает, что я такой же мерзавец, как и все остальные, доброволец хренов, и бросает трубку. Мне досадно, но в то же время я его понимаю, ловлю себя на мысли, что он не так уж и не прав. И стараюсь не видеть дурного знака в том, что рушится все, что я создал с ребятами, когда в них нуждался.

* * *

За стойкой пусто. Он сидит в кабинке в глубине зала под матовой лампой, высыпал перед собой фисташки и выстраивает их в линию, то и дело лихорадочно заглядывая в свой коричневый блокнот. В руках карандаш, одно движение — и из списка вычеркнуто очередное имя. А соответствующая фисташка очищается и отправляется в рот. Он поднимает глаза, выбрасывает скорлупки в пепельницу. Я подсаживаюсь.

— Ну и как?

В ответ развожу руками перед его линией фронта, давая понять: открыт всему, словно заново родился.

— Как ты думаешь, почему я захотел тебя видеть?

— Не знаю… Потому что я ушел, не дождавшись десерта?