Проституток вытащили из номеров за каких-нибудь четверть часа. И Джонатан заглянул в лицо каждой и каждый раз отрицательно качал головой.

— Это не она. И это не она… и это…

И лишь когда он просмотрел всех, француженка схватилась за голову.

— Я все поняла! Это Натали. Как чувствовала! Девочки, кто-нибудь Натали видел? Сейчас, сейчас, мсье… вы, главное, в полицию не заявляйте… у меня приличное заведение… всегда только белые были… О господи! Вот беда-то! Вот беда…

Но Джонатану было не до нее. Он уже понимал, что Джудит сбежала как раз в те самые первые четверть часа, что он беспорядочно ломился в разные двери.

— Поехали отсюда, Джонатан, — тронул его за плечо Артур. — Пока полиция не приехала, а то и у меня, и у тебя неприятности будут. Эта твоя Джудит, скорее всего, давно сбежала, а нам с тобой еще двадцати одного не исполнилось; отец с меня три шкуры спустит, если узнает.

Джонатан устало потер гудящие виски руками и, не говоря ни слова, тронулся к выходу.

Джонатан все-таки заехал в местную полицию, а затем в редакцию «Нью-Орлеан таймс» и дал объявление о пропаже, после некоторых сомнений указав район города, в котором он видел беглянку в последний раз. А потом всю дорогу назад листал купленные книги, тщетно пытаясь отвлечься от навязчивых, неотступных мыслей. Но шрифт плыл перед глазами, а мысли так и кружились одним бесформенным, стремительным хороводом.

«Чертово семя! — словно заведенный бубнил он. — Чертово семя!»

Он не знал точно, кого и за что винить, но перед глазами у него почему-то стояла мать, так и не сумевшая родить отцу дочку, хотя бы такую же, как Джудит.

«А Мередит смогла… Чертово семя! Шлюха!»

Не стало легче и дома. Джонатан поужинал и коротко отчитался перед дядей, но сколько-нибудь связной беседы не вышло: он постоянно терял нить разговора, отвечал не сразу и невпопад и предпочел, чтобы о поездке рассказывал так и не решившийся расстаться с ним Артур Мидлтон.

Вот тогда встревоженный состоянием друга Артур и попросил дядю Теренса отпустить Джонатана с ним. Привез его к себе в поместье, сунул парня в дружеские объятия родителей и одиннадцати своих братьев и сестер, свозил на охоту, устроил соревнование в стрельбе по закинутой в небо старой шляпе, а когда убедился, что и это не помогает вывести юного Лоуренса из сомнамбулического бесчувствия, пригласил три десятка самых крепких негров и с разрешения отца устроил традиционное рождественское соревнование по распитию рома.

Это было действительно весело.

— Давай-давай! — возбужденно орали Мидлтоны. — И это все, что ты можешь?!

Подбадриваемые свистом и хохотом хозяев и возможностью бесплатной выпивки, здоровенные ниггеры хлебали ром, словно воду, быстро сделались пьяными, стали потешно шататься и падать и, понимая, что это доставляет господам немалое удовольствие, в конце концов затеяли между собой шутливую потасовку с комической руганью, массовым падением в грязь и множеством разбитых носов.

— Врежь ему! Врежь! Ты посмотри, что делает, вонючка! — до упаду хохотали Артур, сэр Бертран и даже девочки.

И только Джонатан Лоуренс не смеялся. Ибо прекрасный и понятный мир, в котором он прожил четыре последних месяца, рушился прямо сейчас.

И дело было даже не в том, что то ли на четверть черная, то ли на три четверти белая Джудит Вашингтон, почти Лоуренс, оказалась в этом гнезде разврата.

«Сучка, она и есть сучка…»

И вовсе не в том, что познанная им самая настоящая белая женщина теперь вызывала в нем сложное чувство брезгливости и недоумения. Стремительно изменялась вся система его взглядов и представлений. Чем дальше, тем неотвратимее.

И цветная Джудит Вашингтон теперь отнюдь не выглядела порочнее белой, как ангел, нимфы из борделя мадам Аньяни, а его покойный отец, сэр Джереми Лоуренс, вовсе не был праведнее самого распутного и лукавого полевого негра.

И немудрено, что чем больше черные узнают нравы белых, тем развязнее и наглее они становятся, ибо еще Сенека говорил… Джонатан прикрыл глаза, и слова древнего мудреца всплыли сами собой: «…Много зла приносит даже единственный пример расточительности или скупости; избалованный приятель и нас делает слабыми и изнеженными, богатый сосед распаляет нашу жадность, а лукавый товарищ даже самого чистого и простодушного заразит своей ржавчиной…»

Какова же тогда должна быть сила влияния господина!

Джонатан промучился около трех дней, и только тогда к нему отважился подойти Платон.

— Я могу спросить, масса Джонатан?

— Спрашивай, — уткнувшись в подушку, глухо и равнодушно разрешил Джонатан.

— Это женщина?

Джонатан на секунду задумался и кивнул.

— Белая?

Джонатан снова задумался и понял, что все началось именно с этой «нимфы».

— И что?

— Ваша душа не на месте, масса Джонатан, — констатировал раб. — Но это можно исправить.

— Как?

— Убейте ее, масса Джонатан, — пожал плечами негр. — Вот и все. А душу заберите себе.

Джонатан похолодел и привстал с кровати.

— Ты мне предлагаешь убить белую?!

Платон смиренно наклонил голову.

— Она забрала вашу душу, а вы заберите ее.

— Пошел вон, дурак! — взревел Джонатан и чуть ли не пинками вышвырнул раба за дверь. Потом сел на кровать, и его вдруг пронзило до боли острое понимание, что разницы-то никакой нет, и душа у этой девицы черная, да и порок нужно карать там, где ты его нашел! Тем сильнее, чем он опаснее! А салон мадам Аньяни был очень опасным местом.

«А ведь какое прекрасное тело, прямо кукольное, — с грустью подумал он и тут же спохватился: — С той разницей, что кукла безгрешна».

Джонатан тряхнул головой, снова перебрал все аргументы и контраргументы и снова увидел — все так. Он даже думать боялся, сколько юных душ поглотил этот вертеп, хитро и нагло подсовывающий лукавый разврат вместо божественно чистого восторга. И самое страшное зло шло не от черных. И с этим надо было что-то делать.

«Я это должен исправить, — понял он. — Другого выхода нет».

К этой мысли Джонатан привыкал несколько дней. Он отчаянно не желал верить в то, что само приходило ему на ум, но ничего иного сам себе предложить так и не сумел. Зло следовало покарать прямо в его логове. Но только на этот раз он все хотел сделать сам.

Тщательно расспросив Платона, что и как делается, как варится густой, многокомпонентный «рассол», как и чем вытаскиваются внутренности и в какой срок окончательно застывают члены мертвого тела, Джонатан приказал поймать для него собаку; преодолевая брезгливость, лично перерезал ей горло и спустя восемнадцать часов напряженного труда поручил Платону прикрыть то, что вышло, полотном и отправился спать. А наутро, проснувшись намного позже обычного, первым делом проверил новую куклу и, сосредоточенно поджав губы, кивнул. Все вышло как надо.