Архимандриту Фотию, главному борцу с еретиками, Николай I дозволил писать о чем угодно в его собственные руки, но… доступ ко двору ему был закрыт. Ему пришлось вернуться в свой монастырь. Казалось бы, все вернулось на круги своя. Молодой неопытный государь – и весьма мутные приближенные. Как при Александре. Но Николай очень отличался от старшего брата. И на трон взошел в совершенно иной обстановке. Во время мятежа он так проявил и поставил себя, что отныне не окружение рулило царем, а царь рулил им. Навязывал ему свои убеждения, а не наоборот.

Любимое детище Голицына, Библейское общество, Николай Павлович не восстановил. Дальнейшие работы по переводу Священного Писания с церковнославянского на русский язык, очень серьезно искажавшие духовную суть, вообще запретил. При повторном указе о запрете тайных обществ царь обратил внимание и на «пророчицу» Татаринову, угнездившуюся с «братией» в Михайловском замке. Их выгнали, в замке Николай решил устроить Инженерное училище. Хотя его приближенные, конечно же, оказывали подспудные влияния. Кого-то выгородить, прикрыть. Кого-то подставить. Та же Татаринова под покровительством Голицина переехала в пригород Санкт-Петербурга, где продолжала свои собрания еще 12 лет.

Скрытые либералы вовсю играли на лучших чувствах Николая – его милосердии, человеколюбии, рыцарстве. А в результате даже каторга для декабристов стала понятием довольно условным. Их было решено держать отдельно от уголовников, в Нерчинске, Чите и Петровском заводе. Начальником над этими заведениями Николай назначил генерала Лепарского – человека добрейшей души. Сразу по прибытии на место с осужденных сняли кандалы. Для них были оборудованы комнаты, просторные и удобные. И никаких «во глубине сибирских руд» вообще не было! Лепарский докладывал Николаю: «За неимением казенных работ занимаю их земляными работами, 3 часа утром и 2 часа пополудни, а зимой будут они для себя и для заводских магазинов молоть казенную рожь».

К семейным вскоре приехали жены, – со множеством прислуги. И даже весьма умеренная работа, «3 часа утром и 2 часа пополудни», превратилась в прогулки для желающих размяться. Выкликали кто хочет – то есть не скажется больным. Как вспоминали сами декабристы, шли туда с революционными песнями, а слуги и солдаты несли инструменты, складные стулья, шахматы, узлы с провизией. Придя на место работы, располагались на свежем воздухе, завтракали, играли в шахматы. Караульные доедали их трапезу и ложились поспать. А потом обратно – под революционные песни. Позже построили домики с токарным, столярным, переплетным станками: кто хочет скуки ради позаниматься ремеслами – пожалуйста. Было и фортепиано, помузицировать. Для женатых устроили двухкомнатные квартиры, они стали жить семьями. Регулярно привозили русские и иностранные газеты, журналы, во всех тюрьмах были большие библиотеки.

Но сразу же декабристы начали писать слезливые письма царю с прошениями о помиловании! И когда значительная часть из них еще не успела выехать в Сибирь, в августе 1826 г., последовала первая амнистия – в честь коронации Николая, с сокращением сроков. Постепенно удовлетворялись многие прошения с переводом осужденных на солдатскую службу. Наконец, в 1835 г., в честь десятилетия царствования Николая, все оставшиеся заключенные «каторжных» тюрем были переведены на поселение. То есть освобождены – без выезда из Сибири. Хотя одновременно среди самих же декабристов, среди отечественных либералов и за границей создавался миф о страдальцах, их героических женах, о «звезде пленительного счастья». Создавался на будущее. Для воспитания новых поколений…

Взятие русской армией Еревана.

Художник Ф. Рубо

В августе 1826 г., по истечение траура по Александру I и Елизавете Алексеевне (и после завершения дела декабристов), было назначено венчание на царство. В таких случаях Москва как бы снова преображалась в столицу России. Она празднично украсилась, съезжались массы народа. Прибыли императорский двор, гвардия, иностранные посольства. Наконец-то прикатил из Варшавы Константин Павлович, и люди могли видеть их вместе с царственным братом, пресекая слухи и догадки. Во всех храмах служились торжественные молебны, а 22 августа под артиллерийский салют и перезвон всех колоколов началась главная церемония.

В Успенском соборе Николай громко, своим зычным командным голосом, прочитал Символ Веры. Перемежая действо молитвами, возложил на себя царскую порфиру, корону, принял скипетр и державу. Также и на супругу возложил корону, порфиру, орден Св. Андрея Первозванного. После Литургии они прошли к Царским вратам, и митрополит Новгородский помазал их на Царство. А Николая ввели в алтарь, и он причастился Святых Таин по царскому чину – отдельно Тела и отдельно Крови Христовой. Они с женой проследовали в Архангельский собор, поклонилась гробницам державных предков. Потом был торжественный обед в Грановитой палате. Праздновала и вся Москва, над городом сияла иллюминация, сплошной чередой покатились балы у вельмож, иностранных послов, маскарад в Большом театре, купеческий обед в Манеже.

13 сентября на Девичьем поле были организованы увеселения для простонародья. Понастроили красочные павильоны, накрыли огромные столы – горы пирогов, жареные быки и бараны, фонтаны вина, чаны с пивом. Когда прибыла царская семья, Николай объявил людям: «Дети мои, все это для вас». Но опыта столь массовых мероприятий еще не было. Рассчитывали, что народ будет смотреть выступления наездников, канатоходцев, плясунов, запуск огромного воздушного шара, монгольфьера. Но он, едва оторвавшись от земли, лопнул в клубах дыма.

А на зрелища отвлеклись немногие. Толпы ринулись к столам и фонтанам, расхватывая все, что можно урвать, опрокидывая, ломая. Царь со двором вскоре уехали, а беспорядок нарастал. Передавали друг другу слова Николая «все это для вас» – и крушили, разбирая на «сувениры», беседки, павильоны. Малочисленная полиция не могла ничего сделать со стотысячной массой, были задавленные, орудовали и воры, в тесноте выворачивали карманы. Примчался обер-полицмейстер Шульгин с сотней казаков. Догадался позвать пожарных, дежуривших на краю поля. Струи воды и нагайки кое-как рассеяли давку [42].

Но тут уж виноват был не царь, а психология толпы. И не только русской. Ф. Ансело, оставивший нам воспоминания о коронации, признавал, что похожие безобразия регулярно случались во время массовых гуляний на Елисейских полях. А Николай Павлович искренне хотел порадовать всех подданных. Торжества сопровождались дождем награждений, повышений, амнистий. Особо государь вспомнил о Пушкине. Кстати, ссылка-то у него была в собственное имение – великолепная природа, поездки к соседям. Современные туристы, посещая Пушкинские места, восхищаются такими условиями. Но поэт, хоть и много работал (создал за 2 года около ста произведений), жестоко страдал от невозможности их опубликовать, от скуки. Сошелся с крепостной сожительницей Ольгой Калашниковой, изрядно выпивал, болел.

Николай знал его произведения и оценивал поэта как исключительный талант. Вызвал из Михайловского, велел доставить прямо к себе. Пушкин прибыл 28 сентября. Больной, но ершистый. С ходу начал фрондировать. На вопрос, что бы он делал 14 декабря, если бы находился в Петербурге, заявил – был бы на Сенатской площади. Но император поставил его на место не гневом, не угрозами. Только своим величием и великодушием. Разобрал по косточкам революционную «романтику», назвав ее «мечтаниями итальянского карбонарства и немецких Тугенбундов», «республиканскими химерами». Логика его была железной, аргументы четкими, и политический спор Пушкин проиграл, вынужден был согласиться. Даже признал, что царь совершил великое дело, сокрушив голову «революционной гидры». Он ухватился за стандартные обвинения революционеров о «другой гидре» – злоупотреблениях чиновников, коррупции.