— О боже!

— Ага. Так что на этот раз я решила пойти по другому пути. Расс очень хорошо о вас отзывается.

— Неужели?

Она ухмыляется и поднимает руки.

— Ну ладно, может, я прочитала это между строк. Понимаете, с парнем вроде Расса по-другому нельзя. Он не очень-то разговорчив. Но из той малости, которую он рассказывал, я могу сделать вывод, что он вас любит. А еще, я надеюсь, вы меня за это простите, я хочу сказать, что читаю вашу колонку в «М», и… — она умолкает. — Ладно. Не обращайте внимания. Это к делу не относится.

— Что? — спрашиваю я.

— Не хочу переходить границы.

— Брук, вы не производите впечатление человека, для которого существуют границы.

— Вы ранимы и наделены тонкой интуицией, — произносит она с одобрительной улыбкой. — Хорошо. Я хотела сказать, что вдобавок к тому, что вы остроумны и печальны, вы производите впечатление озлобленного человека.

— Озлобленного? — повторяю за ней я. — И на кого же я злюсь?

— Выбирайте. На весь свет за то, что с вами произошло, или на Бога, если вы верите в него. А может, на свою жену за то, что посмела умереть, или на самого себя за то, что не остановили ее.

— Вы проводите со мной сеанс психоанализа на основе моей колонки?

— То, что вы пишете эту колонку, уже само по себе довольно показательно. Вы злобствуете, пытаясь призвать жизнь к ответу. И ваши чувства абсолютно естественны.

— У меня просто камень с души упал. А теперь давайте все-таки поговорим о Рассе.

— Но я и говорю о Рассе, — парирует она, не обращая внимания на мой враждебный тон. — Когда мы злимся и печалимся, мы зачастую подсознательно отталкиваем всех и вся, что так или иначе связано с человеком, которого мы потеряли. И трагедия в том, что вы оба испытываете одно и то же. Он так же зол, печален, растерян и одинок, как и вы; кроме того, он еще подросток, а это значит, что даже в лучшие моменты его жизнь — полное дерьмо. Ему нужен кто-то, с кем можно поговорить, кто поможет ему справиться с этим, и никто не способен понять его лучше вас.

— Вы говорите, я отталкиваю Расса? — переспрашиваю я раздраженно. — Вы ни черта обо мне не знаете.

— Вы правы, — соглашается она, подаваясь вперед. — Я знаю одно: от отца он не дождется необходимой помощи и передо мной тоже не раскроется. Он хороший парень, вы это знаете. Немного замкнутый, но очень смышленый и добрый. И когда такой ребенок начинает притворяться и лезть в драки, это, в сущности, значит, что он пытается привлечь чье-то внимание, и будьте уверены, черт подери, что не Джима.

В окно за ее спиной я вижу группу ребят, тусующихся в машинах на стоянке: они смеются, флиртуют, гоняются друг за другом, целуются, хватают друг друга в охапку и тискают. Я бы все отдал за то, чтобы стать одним из них, хотя бы на несколько минут почувствовать, что передо мной снова, насколько хватает глаз, расстилается безоблачное будущее.

— Дуг, — окликает меня Брук немного погодя, и я понимаю, что на какое-то время перенесся туда, на стоянку.

— Что?

— Вы злитесь.

— Вы мне об этом рассказывали.

— Нет, я имею в виду сейчас. На меня.

— Нет, — возражаю я тихо. — Вы, наверно, правы. Я ошибался. Я отдалился от него. Я хотел помочь ему, но не помог.

— Это не ваша вина, — успокаивает меня она. — Вы страдали. И, мне кажется, еще не поздно. Просто протяните ему руку. Дайте ему понять, что хотите ему помочь.

— Они переезжают во Флориду.

Она широко раскрывает глаза и удивленно приоткрывает рот, так что губы складываются прелестным кружочком.

— Что?

— Штат радости и солнечного света, — говорю я тупо.

— Я каждую неделю вижу Расса. И он ни словом не обмолвился ни о чем таком.

— Он только что это узнал.

— Ну, это объясняет сегодняшнюю драку, — вздыхает Брук, откидываясь на спинку стула. — Господи боже мой, Дуг! Никто моложе восьмидесяти не переезжает во Флориду. Это разве не федеральный закон или что-то вроде того?

— Ну, они вот переезжают, — замечаю я.

— Если бы вы меня спросили, как раз и навсегда испортить парню жизнь, знаете, что бы я вам ответила?

— Что?

— Увезите его от друзей, заберите из родного города, отнимите воспоминания о матери, отправьте с отцом в другой штат.

— Я почему-то так и думал, что вы это скажете.

— И что вы намерены делать?

— Не думаю, что смогу что-то сделать.

— Я почему-то так и думала, что вы это скажете.

— Ага, — грустно соглашаюсь я и встаю. — Я так предсказуем.

— Ну, — говорит она, поднимаясь, — может, однажды вы удивите сами себя.

— Может.

— Дуг, — нерешительно начинает она, огибая стол и подходя ко мне. — Не вы придумали скорбь. Мой психолог однажды мне об этом рассказал.

— Да ну? Ваш психолог рассказал вам обо мне? Она смеется — глубоко, громко, мелодично, абсолютно раскованно.

— Дело в том, что люди начинают относиться к скорби как к своей собственности, практически ею гордятся. Им хочется верить, что никто никогда не испытывал ничего подобного. Но это не так. Все скорбят одинаково. Скорбь словно хищник. Она всегда поблизости и за все это время практически не изменилась. Знаете почему?

— Почему?

— Потому что она и так совершенна.

Брук сочувственно улыбается, и я замечаю легкий блеск ее теней для век, это кажется мне таким милым, словно я мельком вижу маленькую девочку, до сих пор живущую в ней, — девочку, которая верит в фей и принцесс.

— Почему он вам так сказал?

— Что, простите?

— Из-за чего вы горевали?

Она ухмыляется.

— Что бы я была за психолог, если бы обсуждала с вами свою личную жизнь?

— Думаю, вы все-таки признаете кое-какие границы.

— Когда они меня устраивают, — произносит она, встретившись со мной взглядом. — Может, в другой раз я вам об этом расскажу. Если это не скомпрометирует меня как профессионала.

Эту ремарку можно истолковать по-разному — как правильно, так и неправильно, но я слишком долго был вне игры, чтобы попытаться, — и неважно, что Клэр в моей голове громко называет меня жалким трусом.

— Договорились, — соглашаюсь я, подавая ей руку. — Спасибо за разговор, или сеанс, или что это еще было.

— Не стоит благодарности.

Я поворачиваю дверную ручку, но она заедает.

— Потяните, — говорит Брук.

Когда она протискивается мимо меня, чтобы открыть дверь, я чувствую ее запах — приятную смесь вымытых цитрусовым шампунем и высушенных феном волос, мятной жвачки и сигарет — и внезапно испытываю тоску по чему-то, чего и сам не знаю. Не потому, что хочу ее понюхать. Вовсе нет.