В тот вечер, когда мы с Хансом и Тильте обнаружили, что скрывается за этой печалью, наши родители, вместо того чтобы следовать своим привычным извилистым путём, устремились прямо в бездну.

На тот случай, если вы уже давно не бывали в церкви или, может быть, пропустили по болезни или прогуляли кое-какие уроки закона Божьего, я вам тактично напомню, что всё происходящее в церкви, строго говоря, свято, но самое святое — это таинства, в частности, таинство причастия и крещения, а также молитва за всех нас, когда отец читает «Отче наш»; и в тот вечер на кухне Тильте спросила отца, присутствует ли Господь Бог при святых таинствах, и когда она задавала вопрос, он звучал вполне безобидно. Тильте уже не раз беседовала с отцом о религии, и обычно разговоры эти заканчивались мирно.

Тот вечер был как раз одним из тех вечеров, о которых я уже рассказывал — надеюсь, вам они тоже знакомы, — вечер, когда хочется дать своей семье шанс, потому что начинает казаться, что у неё всё-таки есть будущее, во всяком случае в ближайшие пятнадцать минут. Мама занималась тем, что центрировала оси часов, которые она решила смастерить, а отец готовил крепкий телячий бульон — это такой соус, который делают из мяса, костей и трав, в результате чего в доме стоит запах как в морге. Потом отец долго его варит, пока тот не затвердеет так, что им можно было бы набивать диванные подушки, если бы только это не было ужасающим свинством. Отец с головой ушёл в свои кастрюли, бульон получается наваристым, и царит прекрасное настроение, вот он и ухватывается за вопрос Тильте, словно ему кинули мячик, и говорит, что Бог повсюду, словно своего рода бульон, сваренный на Святом Духе, но в таинствах он присутствует в виде наваристого бульона, в очень концентрированном и благовонном варианте.

Говоря это, он излучает довольство собой — столь же концентрированное, по нему видно, что он доволен: он сообщил нечто педагогически и теологически ценное. Но Тильте не останавливается.

— Откуда мы это знаем? — спрашивает она.

— В первую очередь непосредственно из Нового Завета. — отвечает отец.

— Но папа, — продолжает Тильте, — возьмём, к примеру, крещение: не помню, чтобы где-то в Библии Иисус крестил детей, он крестит взрослых, так что крещение детей происходит не из Библии, откуда же оно взялось?

Настроение в кухне начинает меняться. Дыхание Баскера становится более учащённым, а мама приподнимает голову от часового механизма. Нам всем понятно, что Тильте задумала, я в таких случаях употребляю выражение «обращение Чингис-хана». Объяснение ему вот какое: когда подумаешь о великих пугалах мировой истории, о катастрофических личностях, таких как Гитлер, Чингис-хан или либеро[8]команды с острова Лэсё, который сбил Ханса с ног и сломал ему голень, так вот, когда думаешь о них, то возникает желание, чтобы они встретились с Тильте, потому что она может кого угодно загнать в сибирские топи, где им и место — и вот это-то она сейчас и вознамерилась проделать с отцом.

— Крещение детей, — говорит отец, — берёт начало из Средневековья, когда многие дети умирали в младенчестве, это была попытка спасти их души.

Тильте встаёт и направляется к отцу.

— Если крещение младенцев происходит не из Библии, — говорит она, — как же ты тогда можешь быть уверен, что Святой Дух присутствует при этом, почему ты уверен, откуда ты это знаешь?

— Я это чувствую, — говорит отец.

Лучше бы он этого не говорил. Но он пятится назад в болото, а в такой ситуации годятся все средства, чтобы тебя не засосало.

Проблема в том, что мы, дети, и Баскер слышим, что здесь отец лукавит.

Когда отец читает проповеди, он во всех подробностях пытается передать атмосферу в Палестине во времена Иисуса. Папа и мама дважды были на курсах священников в Израиле, из этих поездок отец черпает вдохновение для описания неба, солнца, ослов и скопления людей, и, если честно, отец умеет читать проповеди так, что чувствуешь песчинки на зубах и понимаешь, что сейчас у тебя будет солнечный удар, несмотря на то, что ты сидишь в церкви города Финё пасмурным воскресным днём накануне Рождества.

Но когда он перестаёт описывать атмосферу и переходит к самим событиям, к тому, что же всё-таки произошло во время преображения на горе, где Иисус увидел Бога в облаке, и когда ему приходится объяснять, что Иисус имел в виду, когда говорил: «Царство Моё не от мира сего», и действительно ли он ходил по воде, и как же всё-таки обстоит дело с воскрешением плоти, то есть как же мы обретаем своё тело в Раю, после смерти — что вообще-то было бы прекрасно, в том числе и для того телёнка, который предоставил своё тело для бульона, так вот, когда ему приходится всё это объяснять, он перестаёт звучать естественно, он начинает говорить как человек, который заучил какие-то слова наизусть и теперь бубнит их, а на самом деле в глубине души сам в них не верит.

Больше всего мы с Тильте, Хансом и Баскером не выносим, когда папа и мама не могут быть самими собой, а становятся кем-то другим, вот поэтому-то Тильте и оттесняет отца всё дальше в болото.

— Как ты это чувствуешь, папа?

Нет, она не лукавит. Это совершенно серьёзный вопрос. И тут происходит нечто удивительное. Отец смотрит на Тильте, потом обводит взглядом всех нас и говорит: «Я не знаю».

На глазах у него появляются слёзы.

Нельзя сказать, что никому не доводилось видеть, как отец плачет. Если вы женаты на такой женщине, как моя мать, которой свойственно забывать обо всём на свете, включая своего мужа, детей и собаку, как только ей приходит в голову мысль сделать механические наручные часы, и вот она двадцать четыре часа напролёт центрирует оси шестерёнок, а при этом мы, дети, и отец предоставлены самим себе, так вот, если у вас такая жена, то необходимо не реже чем раз в две недели выплакаться на плече у добрых друзей, что отец наверняка и делал, используя для этого плечо полицейского Бента или спасателя Джона.

Но при нас он никогда не плакал. Если мы и видели его слёзы, то лишь в церкви, когда он, произнеся какую-нибудь величественную фразу, мог прослезиться от волнения и благодарности — ведь Господь Бог распорядился послать на Финё такого замечательного священника, как он. Случалось, он мог всплакнуть на похоронах из сострадания к родственникам, ведь нельзя не признать, что сострадание у моего отца столь же развито, сколь и самоуверенность.

Но хотя способности к состраданию, как. впрочем, и самоуверенности, ему не занимать, их ни в коем случае нельзя сравнить с тем, что мы сейчас наблюдаем. А видим мы то, что присутствовало в отце всегда, но лишь сейчас вышло наружу, и поначалу у нас не хватает слов. Но тут отец выходит из кухни, а вслед за ним и мать, а Тильте, Ханс, Баскер и я смотрим друг на друга. На мгновение мы замираем, и тут Тильте внезапно говорит:

— Они — смотрители слонов, вот в чём беда мамы с папой. Сами того не зная, они должны всё время присматривать за слонами.