Марбо выяснил: пока мадам Жерар стирает белье, ее дети остаются с няней. Это стоит 70 сантимов в день — примерно треть дневного заработка Жерар. Няня тоже из бедных; когда Марбо навестил ее, она как раз «занималась делом, приглядывая за тремя маленькими детьми на полу убогой комнатушки».

Для парижской бедноты XIX века подобное было далеко не худшим вариантом. Ведь некоторые матери попросту запирали детей в доме, а то и привязывали к кроватям на целый день. Детям постарше нередко поручали присматривать за младшими пока мать была на работе. Грудных отправляли к кормилицам, где условия подчас были и вовсе опасны для жизни.

И тут Марбо пришла в голову идея создать… ясли. (Название должно было вызывать ассоциации с уютными яслями, в которых родился младенец Иисус.) По мысли Марбо, эти ясли должны были стать местом, где детей до двух лет можно было бы спокойно оставлять на весь день. Финансирование — от обеспеченных спонсоров, которые занимались бы инспекцией. Марбо представлял себе это учреждение как скромное, но безупречно чистое помещение, где няни присматривают за младенцами и заодно читают матерям лекции о гигиене и морали. С матерей планировалось брать лишь пятьдесят сантимов в день. А те, чьи дети все еще находились на грудном вскармливании, могли приходить дважды в день и кормить малышей грудью.

Идея Марбо нашла отклик у властей. Вскоре созвали комитет для изучения проекта, и Марбо отправился на поиски спонсоров. Как всякий проницательный сборщик средств, он взывал не только к человечности, но и к экономической заинтересованности. «Эти дети — ваши сограждане, ваши братья. Они бедны, несчастны и слабы, и вы должны прийти им на помощь, — писал он в уставе яслей, опубликованном в 1845 году. — Вам под силу спасти жизни 10 тысяч детей, так что поспешите: 20 тысяч дополнительных рабочих рук не будут лишними! Рабочие руки — значит, более высокая производительность; а более высокая производительность приносит прибыль.» Он добавлял также, что благодаря яслям матери могут больше не волноваться за своих детей и «посвятить себя работе со спокойной совестью».

Марбо установил часы работы яслей — с пяти тридцати утра до восьми тридцати вечера (смена фабричного работника). Судя по его описанию, жизнь матерей в то время не слишком отличалась от распорядка мам сегодняшних: «Женщина встает в пять утра или раньше, одевает ребенка, успевает сделать кое-какие домашние дела, бежит в ясли и на работу… в восемь вечера спешит обратно, забирает ребенка и грязные пеленки, бежит домой и укладывает бедное дитя спать, затем стирает пеленки, чтобы к завтрашнему дню те высохли, и так каждый день! Как она все успевает?»

Доводы Марбо оказались убедительными, и вскоре на рю де Шайо в Париже, в помещении, предоставленном спонсорами, открылись первые ясли. Двумя годами позже их было уже тринадцать. Впоследствии число яслей продолжало увеличиваться.

После Второй мировой войны французское правительство продолжило открывать ясли под эгидой службы защиты матери и ребенка. Была создана официальная программа подготовки воспитательниц (по-французски — puéricultrice) — эти женщины специализировались по уходу за новорожденными и детьми младше двух лет.

К 1960-м годам малоимущее население во Франции уже не находилось в столь отчаянном положении, к тому же малоимущих стало меньше. Однако все больше мам из среднего класса теперь работали, и ясли стали для них привлекательной перспективой. За десять лет число мест в яслях почти удвоилось, достигнув в 1971 году 32 тысяч. Теперь, если матери не удавалось получить место в яслях, это было серьезным поводом для расстройства. Ясли вдруг стали обязательным пунктом программы для работающих мам.

Появились и разновидности яслей: неполного дня, «семейные» (организованные самими родителями), корпоративные (для сотрудников компаний). Под влиянием Франсуазы Дольто, убежденной, что дети — тоже люди, на уход за ребенком взглянули по-новому, перестав рассматривать его исключительно как попытку уберечь малыша от болезней и возможного влияния улицы. Вскоре к яслям стали применять модные в среднем классе словечки вроде «социализация» и «познание».

Впервые о преимуществах яслей я узнала, когда была беременна, — от Дитлинд, моей подруги, уроженки Чикаго, переехавшей в Европу по окончании колледжа. Дитлинд говорит по-французски без запинки и называет себя «феминисткой», что в ее устах звучит очаровательно. Она одна из немногих моих знакомых, кто действительно старается сделать наш мир лучше. Единственный ее недостаток — она совсем не умеет готовить. Ее семья не умерла с голоду лишь стараниями «Пикар», сети супермаркетов готовой еды.

Несмотря на все это, Дитлинд — образцовая мать. Поэтому, когда она сообщает мне, что двое ее сыновей ходили в ясли рядом с моим домом, я беру это на заметку. По словам Дитлинд, эти ясли просто замечательные. Прошло уже несколько лет, а она по-прежнему здоровается на улице с директрисой и воспитательницами. Да и мальчики с радостью вспоминают те дни. Их любимая воспитательница сама стригла их!

Как настоящая подруга Дитлинд предлагает замолвить за меня словечко перед директрисой. И все время повторяет: мол, эти ясли «самые обычные». Не знаю, как это понимать. Или она думает, что мне нужны дизайнерские кроватки? А может, «самые обычные» — эвфемизм для «убогие» (но при этом «замечательные»)?

Перед своей мамой я изображаю из себя бесстрашную космополитку, но по правде, многие ее сомнения гложут и меня. Ясли муниципальные — звучит страшновато. Все равно что отвести Бин на почту или в департамент автотранспорта. Так и вижу свою девочку плачущей в кроватке, а мимо шныряют бездушные бюрократы… Может, мне действительно нужны не «самые обычные» ясли, что бы это ни значило. Или вообще никуда Бин не отправлять?

К сожалению, выбора у меня нет. Я не дошла и до середины книги, которую должна была дописать еще до рождения дочери. После родов взяла отпуск на несколько месяцев, а теперь сроки, и так уже продленные, совсем поджимают. Мы наняли чудесную няню, филиппинку Аделин, — та приходит по утрам и сидит с Бин весь день. Но проблема в том, что я работаю дома, в маленьком кабинетике. И не могу удержаться, чтобы не давать ценные указания дочке или няне, что бесит их обеих. Бин, кажется, уже начала понимать тагалог, основной филиппинский диалект. Но меня удручает не то, что Аделин общается с ней на тагалоге, а то, что она, похоже, делает это в местном «Макдональдсе», потому что каждый раз, когда мы проходим мимо, Бин показывает пальцем и радостно визжит. Так что не исключено, что «самые обычные» ясли в нашем случае лучше няни.

К моему удивлению, в яслях нам теоретически обещают местечко — благодаря стараниям Дитлинд. Начинаю понимать, что ясли — это невообразимо удобно. Те, что советует Дитлинд, — в пяти минутах пешком. Есть еще одни — напротив нашего дома. Я могла бы забегать и кормить Бин грудью, а заодно вытирать сопли — совсем как прачка из XIX века.

Но главным образом я готова согласиться на ясли потому, что мне все труднее и труднее справляться с давлением знакомых французов. Анна и прочие мамочки из нашего двора на все лады расхваливают это заведение. В конце концов мы с Саймоном решаем, что шансы попасть в ясли, несмотря на договоренность с директрисой, минимальны, поэтому идем в городской совет и подаем официальную заявку.