Сашке хотелось петь. Хотелось ржать и веселиться без причины. И он улыбался довольно глупо в обнимку со своей тяжеленной радиостанцией до тех пор, пока из зеленки не потянулись первые бойцы.

Серой воспаленной толпой тянулись они из-под сени дерев, падали на землю, чтобы долго, двигая кадыком, глотать теплую воду из походных фляг, дымить злым солдатским табаком, утирать о траву выпачканные землей и кровью ладони, глядеть в небо и долго молчать, а если и говорить, то обрывками злобных фраз.

Выносили и раненых – растерзанных и выпотрошенных мальчиков. У кого ляжку прошило. И он ковыляет теперь с кровавым пятном на портках, опираясь о плечо товарища. Другому противопехотной миной ногу отчекрыжило по колено. Несут его, горемыку, санитары. А он бузит. Сам пойти хочет. Третьему и вовсе разрывной пулей в живот угодило. Лежит на носилках в забытье. Мамку кличет. Иной вон солдатик хоть и при ногах, и при руках, с головой на плечах, только страдает, бедолга, погорше многих раненых своих товарищей. Оперением советской ракеты класса «воздух – земля» отсекло пареньку писюлек с яйцами. Воет собакой, с подвизгом, не разжимая рук на кровавом пятне в мошне и никого к себе не подпуская. «Застрыли-и-ли мя, су-у-у-ука!» – воет пацан санитару, что, исхитрившись, наконец вкалывает тому в ногу прямо сквозь портки шприц промедола. А вон и знатока устного народного творчества волокут. Осколком снесло хлопцу половину черепа. Да тот, как потом пацаны рассказывали, сразу не помер. Ухватился за шкирман сраженного пулеметной очередью лейтенанта да поволок его с мозгами набекрень за поваленный ствол. Дотащил и рядом с ним за деревцом помер. А лейтенант жив. Хоть и бурлит, клокочет в пробитом легком кровушка, однако же цел. Таращится на перепачканный труп спасителя, на серый его мозг с прилипшим ежевичным листочком и ревет.

Нет, не от слабости духа рыдает русский солдат и не от жалости к погибшему товарищу, а от того, что душа его уже примирилась и с войной этой, и с самой смертью, погрязла в них, словно в топкой трясине, и уж больше не находит в человеческом бытии ни смысла, ни чистоты божественной благодати, но только тьму бесконечную.

Ноне, слава богу, не сорок первый и не сорок второй, когда советские военачальники во вражьих котлах не дивизии и полки варили, а целые армии, драпали на восток, а потом наступали на запад, народ не считая, мертвых не хороня, с ранеными особо не церемонясь. Оттого их и лежит до сих пор в русской земле немерено и несчитано. Может быть, миллион. А может, и целых два. На здешней войне – все иначе. Мертвых и раненых велено забирать, доставать даже с горных уступов, из ущелий глубоких выковыривать. Доставлять их в гарнизонные морги и санитарные части. А оттуда – кого грузом 200 на родину, кого грузом 300 в столичный даже госпиталь. Но большинство – снова в строй. Отдавать жизнь великой и несчастной стране нашей.

Долгих тринадцать месяцев суждено Сашке топать с этими вот и другими людьми по чужой земле. Собственным пузом, коленками, но чаще ногами, конечно, елозить по ней, проливать в нее свою кровь, пот и слезы, от которых на любой иной земле давно бы взошли сказочные цветы, но здесь только камни, сухая соломенная трава, снег и безмолвие. С каждым боем что-то угасало внутри Сашки. Но вместо утраченного света восходила и крепла новая, неведомая ему сила. Сердце черствело. Страх уходил. Смерть не вызывала содрогания. Ему казалось, он становится старше, мудрее, обретает храбрость и мужество. Но вместе с тем где-то глубоко в сердце своем проливал слезы по изнасилованной душе. И слез этих было все меньше.

Ὄλυμπος[41]. Imp. C. Messio Quinto Traiano Decio II et Q. Herennio Etruscus Messio[42]

Сорокадневный пост, который он соблюдал по велению Манто, близился к концу. Становился строже. Если прежде ему дозволялось поддерживать силы каштанами и миндалем диким, то теперь отрок довольствовался одной лишь водой и ароматом цветущих деревьев. В сладком этом мареве, где сплелась терпкая горечь черемухи, изысканность жасминов, миндальная нежность и буйство дикой сливы, восседал он среди изумрудных полян до полудня, заклинанием пастушьего рожка созывая к себе сонмы нимф. Болтливые ручейные наяды с бледной до прозрачности кожей и волнистыми, распущенными по голым плечам русыми волосами; загорелые, гибкие телом лесные дриады с венками полевых цветов на головах и совсем уж темные, на абиссинок и цветом кожи, и упругостью волос похожие горные ореады. Все они кружились вокруг отрока, игриво касаясь его губами, легкой паутиной волос, свежестью молодых тел, разгоряченных танцем настолько, чтобы сочатся страстью и необузданной похотью. Но в полдень звуки рожка смолкали, и юные нимфы со смехом исчезали в своих черемухах, скалах, ручьях. А Киприан возвращался к святилищу, где ожидала его верная Лисса, а с недавних пор и сама Манто, уделявшая наставлениям Киприана все больше времени и сил. «Опять с девками этими озорничал», – ворчала Манто, которая к полудню выглядела на сорок и норовом своим напоминала отроку его оставленную в Антиохии мать. Манто не любила нимф, считая их вздорными и низкими божествами.

За тот год, что прожил Киприан возле святилища сивиллы, после нескольких месяцев унижения и испытаний, после двух неудачных попыток сбежать с Олимпа домой и даже кровавой схватки с волчицей, оставившей у него на предплечье и на лодыжке два розовых шрама, а у Лиссы – откушенный лоскут правого уха, после постов изнурительных, чтения сакральных книг и зубрежки магических заклинаний, после вмененных ему в обязанность еженедельных кровавых жертвоприношений Киприан превратился наконец из ученика в соратника сивиллы. Но та считала, что обучение не закончится до того дня, пока отрок не научится переходить невидимую грань верхнего и нижнего миров, не получит благословения от божеств.

После полуденного сна на грубой циновке в тени цветущей смоквы он вновь уходил, теперь уже вместе с волчицей, на свои ежевечерние сакральные πράξεις[43].

Изыскивая с помощью Лиссы стада горных коз, он напускал на них гниль, от которой копытца несчастных воспалялись, потом слоились так, что те не могли ступить и шагу, ковыляли едва-едва, покуда не издыхали в мучениях от гангрены.

Несколько раз собирал стайки песчанок и крыс, заражая блох, обитавших в их шерсти, моровой язвой, а затем направляя покорных тварей в ближние селения и удаленные овчарни пастухов для полного их истребления. «С таким войском я смогу покорить Карфаген!» – бахвалился отрок, проходя мимо опустевшего человеческого жилья, над которым гулко роились мухи-падальщицы.

Ясными вечерами он любил собирать грозовые тучи и, изменяя направление ветра, сталкивать между собой, извлекая из них сокрушительные разряды грома и снопы молний, от которых, казалось, очнутся и снизойдут во гневе к подножию гор сами олимпийские боги. Прихоть его, похоже, уже не знала никаких границ не только в подчинении воздушных, морских и земных тварей, но и незримых сил самого мироздания, управляющего дуновением ветра, изгибом волны, подземным дыханием. И даже низшие из богов слушали его с трепетом. Многочисленные фавны и нимфы, василиски и тритоны, звонкогласые сирены и огнедышащие химеры являлись к Киприану по первому же его зову. Готовые служить и исполнять любые его, часто невинные, детские, но столь же часто и жестокие, безумные шалости. То устроит ночное пиршество с дикими и разнузданными танцами чудовищ возле костров, то скачки кентавров с дорогими призами в виде невинных нимф, то затеет постановку Βατραχομυομαχία[44], в которой главные роли исполняли живые мыши, лягушки и раки. Сама Манто пришла посмотреть на это действо, устроенное неподалеку от ее святилища на берегу затянутого ряской неглубокого пруда с розовыми кувшинками. И смеялась до слез, когда царь лягушек Вздуломорда утопил мышонка Крохо- бора.