Бонасера жил в дорогом особняке площадью двадцать тысяч квадратных футов. Последнее обстоятельство меня обрадовало. Будь дом поменьше, меня посетило бы искушение сразу пустить эфир, исключив возможность напоследок пообщаться с клиентом. Но в такие дворцы я с собой эфира не возил и волей-неволей выбрал персональный подход.

За коваными воротами начиналась аллея длиной в полмили, обсаженная фигурно подстриженными кустами, усыпанными ягодами. Ти-Боун по-прежнему жил на широкую ногу, хотя служба внутреннего налогообложения, тщательно изучив состояние его финансов, осталась в легком недоумении и тут же описала авторские гонорары за дополнительные тиражи последних десяти альбомов, приплюсовав для верности прибыль и от следующих десяти. Распродажа имущества была назначена через неделю после той среды. Дом, мебель, машины — Ти-Боун остался полным банкротом, у него забирали буквально все. Не отстали и мы.

Я нашел Бонасеру в музыкальной студии в восточном крыле дома, в наушниках, с закрытыми глазами, сосредоточенно слушавшего свою стереосистему с сорока треками. Я стоял в дверях добрых десять минут, глядя, как его пальцы летают по микшерному пульту, доводя до совершенства новую песню.

Наконец Ти-Боун выпрямился и снял наушники, аккуратно положив их на пульт.

— Добрый вечер, — произнес он, не повернув головы. Его голос оказался низким и мрачным, словно при барахлящем низкочастотном динамике. — Вы из налоговой?

— Нет.

— Слава Богу, — сказал он. — Эти кровососы все забирают.

— Я тоже, — признался я.

Он кивнул, переваривая новую информацию, и наскоро примирился с теми богами, с которыми счел нужным.

— Понимаю. Можно мне закончить эту песню? Пожалуйста!

Я посмотрел на часы. Оставался еще один заказ, но я мог перенести его на более позднее — или уже раннее — время.

— Конечно, — отступил я на шаг. — Я ваш большой поклонник. «Детка на моих руках»… Потрясающая песня. — Я с трудом удержался, чтобы не погрести клиента под лавиной давно копившегося обожания; это было бы непрофессионально.

Но он живо обернулся, быстро подошел ко мне — сухой, жилистый, дерганый — и за руку потащил к микшеру.

— Вот ты-то мне и поможешь, — сказал продюсер. — Я много месяцев работаю без ассистента.

Я запротестовал, поскольку в жизни не стоял за микшерным пультом, но Ти-Боун отмел возражения, заявив, что это не важно.

— Песня — это множество маленьких отрывков, — сообщил он, — гармонично связанных. Все, что от тебя требуется, — слушать части в составе целого. Если удалось расслышать отдельные фрагменты, хватай их и перемешивай, это улучшит общее впечатление.

Сложись жизнь иначе, я мог бы стать аранжировщиком.

Песня, которую я помогал микшировать в тот день — «Тейлор знает, что к чему» в исполнении оркестра Сьюзен Ланди, — стала посмертным платиновым хитом Ти-Боуна, и хотя мне мало кто верил, я рассказывал в союзе, что помогал с духовыми и виброфоном.

Через два с половиной часа мы закончили; звук получился легким, летящим, а продюсер принял достаточно «кью», чтобы и тяжеловоз копыта отбросил. Он то и дело предлагал мне блестящий красный порошок, всякий раз забывая, что я решительно отказался десять минут назад. Вынув из него искусственную ЦНС, я не удивился, увидев, что центральный процессор покрыт коркой высохшей спинномозговой жидкости. У подсевших на «кью» это не редкость, и очень жаль, что даже после самой дорогой из имплантаций продюсер не смог перепрограммировать себя и побороть привычку.

Ти-Боун рассказал, что девять месяцев живет один — жена забрала дочек-близнецов и сбежала на виллу на Ямайке; с тех пор он не видел живой души, пока я не вломился в дом, чтобы украсть его мозг, как он выразился. Со звукозаписывающими компаниями, оркестрами и прочим внешним миром он кое-как общался через почтовую службу США — самый медленный из современных способ связи. В результате переговоры шли с черепашьей скоростью и всевозможными недоразумениями из-за трехнедельных сроков доставки корреспонденции, и это сыграло основную роль в окончательном отрыве Бонасеры от реальности. Истинное одиночество, как я узнал в тот день, — это не отсутствие рядом других людей. Это отсутствие оперативной связи с миром.

Хорошие новости: сегодня вечером я ходил в тайский ресторан, то есть без спроса вошел со служебного входа, украл форменную пару и проскользнул в кухню моего любимого заведения, одетый как обслуга. Я сунул под пиджак две порции «Пад-ки-мао» и курицу с карри «Пананг» и, прежде чем кто-нибудь из официантов или поваров заметил, что я не таец и вообще на тайца не похож, улизнул на улицу. Возвращаясь в гостиницу кружным путем и на ходу опустошая контейнер с лапшой, я глазел на небоскребы. Если пристально вглядеться, можно рассмотреть тени даже в неосвещенных окнах офисов и квартир, смутные силуэты, двигавшиеся в темноте.

Вместо того чтобы, как обычно, отправиться в свой номер, я присел на тротуар напротив гостиницы. Бетон был холодным, но нагрелся, пока я уплетал курятину. От огненно-острого карри на лбу выступили крупные капли пота. Я безостановочно обозревал обгорелую высотку, не задерживаясь подолгу на одном месте. Фокус видеть в темноте — без инфракрасного объектива, конечно, — заключается в том, чтобы водить глазами вправо-влево, горизонтально сканируя объект, прежде чем зафиксировать взгляд в какой-то точке. Этот навык мы приобрели в танковых войсках. Кстати, там же нас научили опорожнять кишечник, не присаживаясь на корточки, не издавая звуков и даже не снимая штанов, так что на гражданке свой военный опыт я применяю с купюрами.

Через сорок пять минут сканирования окон и всасывания скользкой лапши я решил отправиться на боковую, но едва отряхнул колени, прикидывая, как незаметнее проскользнуть в отель, резкое движение на верхнем этаже привлекло мое внимание. Я всмотрелся, отвел глаза, вновь уставился в ту же точку и, представьте, разглядел смутный человеческий силуэт, которого не было раньше. Он сразу замер, едва я его заметил, и у меня возникло ощущение, что мы пялимся друг на друга.

Я кинулся в вестибюль гостиницы.

В хорошем темпе пробежав тринадцать этажей, я с разбегу пнул дверь пентхауса. Распахнувшись настежь, она ударилась в стену. Можно было уже не таиться: время слишком позднее, чтобы жильцы соседних домов обратили внимание на шум, а напугать непрошеного гостя я был только рад.

Пентхаус оказался пуст. Из окон от пола до потолка — некоторые целые, другие частью битые — открывался прекрасный вид на центральные трущобы и заманчивые возможности для застройки чуть подальше, но в номере никого не было. Стены покрывала сажа, как и в моей комнате, с той разницей, что здесь под слоем копоти угадывался более нормальный цвет.

Пол, к моему удивлению, оказался чистым, как и прочие горизонтальные поверхности: ржавый металлический столик в центре комнаты был достаточно опрятным, чтобы на нем без отвращения пообедал завзятый микробофоб.

Секунду я раздумывал, не сбегать ли вниз за одним из немногих оставшихся у меня сканеров, например, за инфракрасным, настроенным на тепло тела, но понял, что за то время, которое уйдет на беготню по лестнице, я упущу все остальные следы, и так буквально остывающие.