впустил в мансарду охранников и хмурую сотрудницу. На Николине был тот же белый комбинезон, выданный в институте, но на этот раз наручники с него заранее сняли. Он по-прежнему двигался так, будто им управляли с пульта или он ступал по линиям на полу, ему одному видимым.

– Вы держали его отдельно, как я просил? – осведомился Джербер. Он говорил в нос: все-таки простудился.

– Да, – неохотно подтвердила сотрудница.

– Следили за его поведением? Заметили что-то интересное?

– Ничего: ребенок совершает обычные действия, остальное время сидит и смотрит в окно.

Джербер принял это к сведению, хотел было что-то сказать, но вместо этого чихнул.

Женщина отступила на шаг.

– Вы здоровы, доктор? – спросила она скорее раздраженно, нежели в самом деле беспокоясь о его самочувствии.

– Спасибо, вполне, – поспешно ответил Джербер.

Потом наблюдал, как сопровождающие выходят: они, как всегда, будут дожидаться конца сеанса на улице. Оставшись с мальчиком наедине, Джербер положил ему руки на плечи и подвел к креслу-качалке.

– У нас сегодня много работы, – объявил он, пока задергивал шторы, создавая искусственный полумрак. Изображал жизнерадостность, но на самом деле был озабочен. – Многие думают, будто гипнотизеры в основном используют визуальные стимулы, чтобы погрузить человека в транс, – продолжал он, хоть и не был уверен, что ребенок способен постигнуть смысл его речей. – Маятник, качающийся перед глазами, быстро вращающаяся спираль… – Он немного подтолкнул кресло, потом Нико стал раскачиваться самостоятельно. – Есть такие, кто использует звуки; например, я включаю метроном, а мой отец ставил старую пластинку. Но самые умелые гипнотизеры прибегают к прикосновениям… – Психолог трижды быстро коснулся мальчика – точно так, как это испачканной углем рукой проделал лесничий.

Левое плечо. Лоб. Правое плечо.

Дыхание Николина участилось, открылась другая дверца в его ум. Отмычка сработала.

Джербер устроился в кресле. С прошлого сеанса ему не давал покоя один вопрос, и теперь психолог задал его:

– Что там, в подвале?

25

Ничего. В подвале нет ничего.

Я твержу это и твержу, пытаясь убедить себя. Но не получается. Лежу в своей постели и не могу спать, тревога сковывает тело, глаза не отрываются от запертой двери. Дальше по коридору – спальня мамы и папы. В их постели – чужой, до сих пор не могу в это поверить. Не верю и ни единому слову в той истории, которую он рассказал. Мои родители не уехали, не увезли с собой нашу собаку, оставив меня здесь, с человеком, которого я ни разу в жизни не видел. Не отправились в отпуск без меня.

«Они в подвале».

Эту фразу произнес не я, а кто-то другой у меня в голове. Взял взаймы мой голос и говорит со мной, оглашая то, чего я сам сказать не осмеливаюсь. Когда я пытаюсь возражать, он настаивает. Я уже не знаю, кого больше бояться: дяди или себя самого, так ведь недолго и сойти с ума.

Перед рассветом, обессиленный, я не выдерживаю и погружаюсь в неглубокий сон, мне все время снится одно и то же, раз за разом, и мне никак не проснуться. Так бывает при высокой температуре, ты весь горишь, хочешь стряхнуть сонную одурь, но остаешься в ней, запертый, плененный. Мне снится, что рядом со мной Белла. Я бросаю ее любимую игрушку, резинового буратино, им еще папа играл, когда был маленький: если его стиснуть, раздается долгий, душераздирающий вопль. Белла бежит за ним и приносит мне обратно. Я далеко бросаю буратино, а моя собака возвращает его. И так до бесконечности. Я устал, Белла – ничуть. И приходится продолжать. Но потом я замечаю, что с Беллой не все в порядке, на бегу у нее из живота струится кровь. Да, кто-то вспорол ей брюхо ножом вроде того, которым незнакомец чистил яблоко в кухне, когда я увидел его в первый раз. Моя собака умирает, говорю я себе. Но вроде бы ей не больно, она не мучается от того, что с ней сделали. Очевидно, она уже мертва, рассуждаю я про себя. Умерла, а сама не заметила.

И вскоре очутится в подвале.

Я хочу выйти из этого сна, не хочу больше подкидывать в воздух проклятого резинового буратино. Может, если кинуть еще дальше, псина не захочет бежать за ним? Стараюсь изо всех сил, но, как бы далеко я его ни закинул, собака не сдается. Потому что Белла никогда не расстается со своей любимой игрушкой. И прячет ее так, чтобы мы не могли найти.

Никогда.

Когда я наконец просыпаюсь, перед тем как открыть глаза, проходит целая благословенная секунда пустоты и покоя, в течение которой я ничего не помню. Но потом правда обрушивается на меня, горло сжимает тоска. Оглядываю себя. На мне та же одежда, в которой я накануне пришел со школы, у меня даже не было сил переодеться в пижаму. Какая от этого польза, спросил я себя. Все равно незнакомец убьет меня, пока я сплю. В итоге я весь пропотел, от меня воняет.

Но я с изумлением обнаруживаю, что еще жив.

Встаю, осторожно открываю дверь моей комнаты, выглядываю наружу, прислушиваюсь. День уже в разгаре, но в доме все еще тихо. На мгновение мелькает мысль, что орк ушел, это было бы чудесно, просто фантастика. Но потом слышу, как он храпит. И тогда что-то содрогается в животе, невидимая рука стискивает кишки, и я скорей бегу в туалет, чтобы не обделаться.

Потом спускаюсь вниз. Я мог бы воспользоваться тем, что бугай спит, и сбежать. Я и вчера об этом думал; может быть, сегодня хватит смелости пойти до конца. Но когда я попытался намекнуть незнакомцу на такую возможность, тот не дрогнул. Даже дал понять, что знает: я этого не сделаю.

Ты слишком хитрый малец.

Почему я его слушаюсь? С ума сойти! Надо хотя бы попробовать. Но потом веду себя точно так, как он предрекал: отказываюсь от своего намерения, нахожу отговорки, выдумываю тысячу причин, чтобы смириться, даже оправдываю его. Потом, не зная, что дальше делать, сажусь в гостиной и жду. Час, другой, третий. Взгляд мой перебегает от кухни, где есть дверь, ведущая в подвал, к лестнице, по которой я только что спустился.

Около двух часов дня слышу, как открывается дверь из спальни родителей и приближаются по ступенькам шаги, мерно, неотвратимо. Бугай появляется: потягивается, зевает, не прикрывая рта. Он в одних трусах и носках, непричесанный.

– Добрый день, – приветствует он меня как ни в чем не бывало. – Хорошо спал? – спрашивает, как будто это его в самом