– Меня столько раз упрекали, что не тем пел, не тех развлекал, – продолжал ты. – А я не умею развлекать. Я пою. Я танцую. Я делаю только то, что люблю. Развлекать не могу. Я всегда пел о том, что мне близко и дорого, я пел на родном русском языке, хотя свободно владею пятью.

Мама всплеснула руками:

– Тю, пятью?! А думаете, милок, на каком? Сны на каком видите?

– На русском. Чувствую и думаю на русском. Музыку, поляком, немцем, англичанином или евреем написанную, только на русском чувствую. Румынский знаю как русский, но не стал мне язык родным. Я благодарен румынам за любовь, и это взаимно, столько лет среди них прожито! Это очень музыкальный народ, с богатыми корнями. Моя привязанность к этим людям вне политики. Когда мне нравилась песня, я не задумывался, какой стране она принадлежит. Я переводил слова на свой родной язык, немного переделывал и тогда пел. Я пою молдавские, польские, румынские, югославские песни, но на русском языке. И я только поклониться могу румынам, которые никогда не упрекали и не запрещали мне петь на моем родном языке. Они приходили на мои концерты, в мой ресторан послушать песни на моем языке. И полюбили эти песни. Я всегда пел на русском языке, даже там, где его запрещали.

Я слушала тебя и, честно говоря, не понимала, почему для артиста так важно, для кого и на каком языке он поет? Я выходила на сцену, и уже это было счастьем. Какие песни, на каком языке, кто зритель – меня это не волновало.

Много позже я поняла, что творилось с тобой во время одесского бенефиса. Что у тебя было раньше? В Бухаресте? Лондоне? Париже? Прекрасный зал. Благодарная, очень культурная публика. Фантиками не шуршат, пиво не пьют во время выступления. Чопорно. Сдержанно. Достойно. Им нравится, они в знак признания просят еще и «на бис» спеть. И чужая речь не раздражает, кажется музыкой. Это новый мир, который нравится. Нравится год. Другой. А потом такая тоска подступает! Душа-то привыкла к иному, и она рано или поздно потребует своего. С годами не хватает остроты реакции зала, не хватает эмоций.

Я осознала это в Бухаресте. Румыны меня прекрасно принимали, и ты был рядом – пой на здоровье, купайся в аплодисментах. Все перевернул один концерт. Зал битком набит нашими военными. Не сразу, но тебе удается их расшевелить. Мы поем дуэтом, потом я остаюсь на сцене одна. Все привычно. Все прекрасно. Спела «Синий платочек». И вдруг что-то случилось. Зал другой, аплодисменты другие, речь родная. Горло перехватило, сердце заныло. Вот это «другое» ты и ощутил в Одессе, вот поэтому ты и тосковал.

Я смотрела в зал, а перед глазами картинка: ты в нашей одесской квартире исповедуешься маме. Лишь спустя два года я сердцем, душой, кожей почувствовала, о чем ты тогда говорил. Прости, что не поняла сразу. Если бы молодость знала…

За десять лет, что мы были рядом, я больше не слышала таких признаний от тебя, но чувствовала – тебе не хватало родного зрителя. Это чувство ничего общего не имеет с патриотизмом, любовью к Родине. Это выше. Артист, выходящий на сцену, меня поймет. Невозможно оценить это, только почувствовать можно. Вот об этом ты в тот первый вечер нашей встречи говорил.

– Мечта одна – вернуться домой. Все для этого делаю. Хочу в Москву, хотя бы раз там на сцену выйти. Хочу всю Россию с гастролями проехать. Хочу, чтобы в родной земле похоронили. Я вижу, вы меня понимаете.

Ты говоришь с мамой, обращаешься только к ней. Меня тогда как током пробило: ведь вы с мамой – ровесники. И у тебя, как у мамы, наверное, семья, ты же взрослый. Нет, кажется, я тебе нравлюсь. Иначе бы не пришел. А мои родители дадут согласие? И сама себе: «Что будет, то и будет».

Ты даже не подозревал, что в моей душе творится. А может, знал. Не спросила. Не успела. Светать стало, мы тебя пошли провожать. Мама сокрушалась, что заслушалась, а так и не выпили чаю. Ты пообещал, что еще успеем. Уходя, спросил меня:

– Не соизволите ли вы, Верочка, прокатиться со мной на конке, показать мне Одессу? Если не возражаете, я мог бы за вами заехать.

– Конечно. Заезжайте.

Ты ушел. Я не могла уснуть, перебралась, как в детстве, к маме со своей подушкой:

– Мамочка, я счастливая, но мне очень страшно. Что будет?

– Все хорошо будет, доча. Спи, родная. Я все вижу. От себя не убежишь. Если все всерьез, сердечко тебе постучит. А Петру верить можно. Он добрый. Но, кажется, очень несчастный человек. Подружка моя, Леля, видела его дня два назад в церкви. Он пел в хоре. Говорит: смотрю на него и насмотреться не могу. Святой человек.

Около мамы мне спокойно, я засыпаю.

Разбудило меня солнышко. Яркое, радостное. Мама уже встала. Хочу позвать и не решаюсь. Вдруг она скажет, что вчерашнее – это сон. Вижу ромашки с розами. При дневном свете они такие прекрасные. Нет, вчерашнее – не сон. Вчерашнее – сказка, у которой сегодня будет продолжение. Набрасываю халат, иду на кухню. Надо зайти в комендатуру отметиться, потом на работе предупредить, что сегодня не приду, а в свои выходные отработаю. Уволит хозяин меня. Что я творю? Хлопнула дверь, по шагам угадала: мама. Опять за водой ходила, сколько раз просила ее не таскать тяжелые ведра.

– Сколько мне с тобой ругаться, мамочка. Опять ты за свое?

– Да мне сосед помог. Выспалась, доча?

– Да. Надо собираться. На работу зайти. Боюсь, уволят меня.

Но мама уверена, что теперь у меня защитник есть, в обиду не даст. Но на работе, конечно, предупредить надо. В привычных заботах пролетело полдня. Возвращаясь, встретила у дома свою заветную подружку Людочку Бетту. Она мне диагноз сразу поставила правильный: «Ты влюбилась!»

Вот как она догадалась? Мы поболтали и разбежались. Смотрю на часы. Как медленно движется время! Ты обещал зайти в четыре. Еще два часа ожидания. Не спеша поднимаюсь по лестнице. Оказалось, дом полон гостей. Ты пришел раньше и не один. С тобой пришел твой отчим. Мы знакомимся:

– Алфимов, а по-домашнему О-Папа. С Петром в Одессе с первого дня.

О-Папа театрален, мил, разговорчив. Если в твою сторону я и смотреть не решалась, то О-Папа разглядела. Он пришел при параде, в костюме, при галстуке, с тросточкой. Кажется, глаза были чуть подведены, волосы подкрашены. Он своей картинностью больше походил на артиста.

Ты стал меня расспрашивать, как я провела день. Обещал договориться с комендатурой, чтобы мне не ходить к ним отмечаться каждый день. После ночной исповеди ты немного растерян, да и я пока не знаю, как себя вести. Для меня всегда главным оставалось правило: будь естественной. Со сверстниками мне это удавалось, но ведь тебя я не знаю совсем. Я боюсь тебя разочаровать.

Вот так случилось, что с первой встречи и по сей день, и до того часа, пока мое сердце будет стучать, я жила и живу, чтобы тебя удивлять.

Мама с балкона увидела, что подъехали дрожки, сообщила нам об этом. Мы спустились. О-Папа пошел в гостиницу, а мы покатили смотреть город. Одесские дрожки ты называл конкой. А это была настоящая карета, только чуть надо было фантазию свою подключить. Кучер был хорош. Звали его Евдоким. Два часа мы колесили по Одессе, и он ни на минуту не умолкал. Всю дорогу пел. Хорошо пел. Украинские песни, цыганские. Ты почти все знал – надо же! Это не единственное открытие, мною сделанное. Я настроилась тебе свою Одессу показать, а ты знал город лучше меня. Знания твои, конечно, не из детства. В девять месяцев тебя увезли в Кишинев, Одессы ты и не видел. Город ты исходил, изучил за две недели после приезда.