— Что ж, расскажите мне о Виннету.

— Я расскажу все, что мне позволено рассказать. В другой раз приглашу вас посетить Комиссию и, возможно, познакомлю с самим Геннатом, покажу фургон отдела убийств, но завтра мне нужно работать.

— Не возражаете, если я буду делать заметки? Только моя секретарша их перепечатает, а Фриц прочтет.

— Это можно.

Теа зажгла сигарету, раскрыла на столе блокнот и начала записывать мои слова, словно я диктовал Священное Писание. Возможно, именно поэтому в конце я признался, что многие на «Алекс» — то есть многие мужчины — не считали важными совершенные Виннету убийства:

— Я вот что имею в виду, Теа: мертвые проститутки в этом городе стоят пфенниг за десяток. И хотя я, как и Вайс с Геннатом, очень хочу поймать этого ублюдка, многим другим на «Алекс» на него плевать. И не только на «Алекс», но и по всему городу. Есть берлинцы, которые считают, что многие из этих девушек получили по заслугам. И думают, что Виннету выполняет работу Господа, расчищая авгиевы конюшни. Возможно, те же сбитые с толку люди полагают, что Германии нужна сильная рука, которая выведет страну из нынешнего положения. Кто-то вроде Гитлера. Или, возможно, кто-то армейский. Гинденбург. А может, Гамельнский крысолов, я не знаю.

— Что вы хотите сказать? Что я не должна писать этот сценарий?

— Нет, я вовсе не об этом. Я говорю: зачем рисковать и выбирать убийцу, который охотится за тем, кого некоторые считают частью проблемы? Почему бы не выбрать убийцу другого сорта? И других жертв. Для максимальной симпатии. Жертв, которые не вызовут споров.

— Кого, например?

— Не знаю. Я ведь полицейский, а не писатель. Но если бы вы выбрали убийцу, который охотится на детей, тогда, возможно, никто не посмел бы предположить, что они подобное заслужили. Что сами навлекли на себя беду. Все любят детей. Даже Геннат.

— Убийца детей. — Глаза Теи расширились. — Это что-то новое. Даже слишком, быть может. Выдержат ли зрители такой фильм?

— Заставьте их. — Я поднял бокал, откинулся в кресле и наблюдал, как Тиссен ввинчивает сигарету в золотой мундштук.

В голове крутились вульгарные мысли о том, насколько богат этот человек, и какой у него дом. Полагаю, глядя на меня, он размышлял о том же.

— Но есть и другая причина, по которой я так говорю. Если вы напишете про убийцу детей, то ваш экранный злодей будет не похож на Виннету. Это поможет создать некоторую дистанцию между Бернхардом Вайсом и вашим мужем.

— А это важно? Почему? Потому что они оба — евреи, я полагаю.

— Да, потому что они оба — евреи. Нацистам нравится видеть заговоры там, где их нет. Так что давайте дадим как можно меньше материала. И кстати, это мысли Вайса, а не мои. Я лишь детектив.

Она подвезла меня на своей машине. Когда я вошел в дом на Ноллендорфплац, наткнулся на Рэнкина, целого и невредимого. Он загулял со старыми друзьями, которые приехали из Англии и остановились в съемном доме в Шмаргендорфе.

— Извините, мне просто не пришло в голову, что кто-то из вас может заволноваться, — сказал он.

— Ничего страшного, — ответил я. — В следующий раз мы будем знать, что с вами, скорее всего, все в порядке. Не так ли, фрау Вайтендорф?

— Ну, я-то считаю, что вы повели себя крайне эгоистично, — сказала та. — Мы с фройляйн Браун подумали, что с вами, наверное, случилось что-то ужасное, герр Рэнкин. Все эти разбитые пластинки. И пустые бутылки из-под виски. Что мы должны были думать? Даже герр Гюнтер о вас беспокоился.

— Верно, я иногда слишком много пью. А когда пью, у меня появляется очень строгий взгляд на музыку. Не стоило покупать те пластинки. Можно считать это своего рода неудачным экспериментом. Дело в том, что я предпочитаю Вагнера и Шуберта.

— Это не оправдание, — сказала фрау Вайтендорф и раздраженно заковыляла прочь.

— Полагаю, она почти сожалеет, что вы не умерли, — отметил я.

— Полагаю, вы правы. Но она одумается. Они всегда одумывается. Я заплачу ей чуть больше за уборку комнаты, и все будет в порядке. — Рэнкин оскалился и поглядел на меня: — Женщины, да? С ними плохо, а без них — еще хуже.

Я подумал о своем приятном вечере с Теей фон Харбоу и решил, что ее муж, возможно, чувствует себя точно так же, как Рэнкин. Мое же собственное мнение о женщинах было совершенно недвусмысленным: жизнь со своей женой я предпочитал жизни без нее. На самом деле, временами становилось просто невыносимо. Если женщины в чем-то и хороши, так это в том, что снимают остроту твоего вечного ощущения себя мужчиной.

В Берлин наконец пришло настоящее лето, город расцвел солнечным светом и сбросил с себя засаленные шерстяные пальто. В Тиргартене влюбленные сидели на скамейках неподалеку от Аполлона, который смотрел на свою лишенную струн каменную лиру и беспомощно размышлял, что же для них сыграть. По воскресеньям рабочие тысячами отправлялись в поездах надземки на белые песчаные пляжи Ванзее. Однажды и я туда съездил, но из-за людей не было видно пляжа, так что было трудно разобрать, где заканчивался песок и начиналась вода. Публика взбалтывала грязными пятками теплое мелководье, прежде чем вернуться домой в серые трущобы на востоке города. Лица краснели от солнца, потные животы были набиты сосисками, квашеной капустой и пивом. Прогулочные пароходы с шумом шли по Шпрее в Грюнау и Хайдезее, а статуя Виктории на вершине берлинской колонны Победы пылала в ярком свете, как огненный ангел, пришедший возвестить о новом апокалипсисе.

На «Алекс» мы на словах приветствовали лето — вызывали маляров и штукатуров, окатывали из шлангов камеры в подвале и на весь день оставляли приоткрытыми окна верхних этажей, чтобы сквозняк немного развеял мрак и вонь табачного дыма и пота. Но надолго этого не хватало. Клетка остается клеткой. Как широко ни распахивай дверцу, там всегда будет разить зверями, которых в ней держат: убийцами, ворами, потаскунами, «голубыми», «кузнечиками», сутенерами, наркоманами, алкоголиками, бандитами и мужьями-садистами. Но, в основном, полицейскими. Никто не пахнет хуже нас.

Есть нечто особенное в огромном здании полицейского президиума жаркой летней ночью: легко вообразить, что преступность сбросила тесные ботинки и вместе со всем Берлином ушла в отпуск, но это заблуждение. Худшее в людях пробуждает жара, а вовсе не холод. Если, конечно, можно назвать людьми тошнотворную, продажную мерзость, которая сочится на дне того, что мы привыкли считать берлинским обществом. Иногда у меня возникала настойчивая мысль, что прав был не я, а Георг Гросс. Он лишь фиксировал реальность: равнодушных толстых банкиров, искалеченных ветеранов, изуродованных нищих и мертвых проституток — то, какими в действительности были мы сами: уродливыми и непотребными, лицемерными и бессердечными.