и вжался лбом в стекло. Комната оказалась пустой – похоже, в ней никто не жил. Территорию окружала высокая стена, скрывающая от посторонних все, что за ней происходило. Только кроны высоких деревьев, видневшиеся вдалеке, давали представление о необъятных размерах расстилающегося за домом парка.

Вот я у двери. Вижу звонок. Таблички с именем нет. А вдруг я ошибся адресом? Или еще хуже: адрес верный, но маркиза пошлет меня куда подальше. Я все тянул время, держа палец у кнопки звонка, как вдруг ощутил прикосновение металла к виску. Ствол! На меня наставили оружие! Даже во время моих покерных авантюр со мной такого ни разу не случалось. Были угрозы, кулаки, но оружие – никогда. Твою мать!

– Ты что здесь делаешь?

Я узнал голос Марселя, сторожа виллы. Я-то думал, что мы стали приятелями за те два месяца, что он открывал мне ворота при каждом посещении, но, похоже, я заблуждался.

– Не стреляйте! – завопил я. – Марсель, это же я, Бальтазар!

– Откуда у тебя этот адрес? – шипит он еще более угрожающе.

Я не стукач, вот еще! Но он сильнее вдавил дуло мне в кожу, повторив уже громче:

– Откуда у тебя этот адрес?

– Садовник! Мне его дал садовник!

– Убирайся! Убирайся, и чтобы я тебя больше никогда здесь не видел, понял?

С этими словами он подтолкнул меня к машине. Я все еще не решался опустить руки, чтобы открыть дверцу. Но в конце концов осмелился, весь дрожа. Тронулся с места, машина заглохла. В конце концов я все же убрался восвояси. По лбу у меня стекал холодный пот. Руки скользили по поверхности руля.

Я продержался неделю. И вернулся. Несмотря на страх, который внушал мне Марсель. Ради Роми я был готов на все. Но на этот раз я не стал останавливаться. Я лишь ездил туда-сюда перед домом в своем подлатанном «рено». И притормаживал, когда оказывался рядом. На что я надеялся? Случайно ее встретить? Но что я мог ей сказать? Как часто случалось, у меня не было и тени плана.

С дороги, терявшейся в лесу, я мог разглядеть ворота. Я сидел там в машине в разное время дня и ночи, как горе-детектив в засаде. Рассказывая сегодня об этом, я осознаю, в каком тогда был отчаянии – и насколько наивен. Однако нюх меня не подвел: в одно прекрасное утро от дома с синими ставнями отъехала машина. Автомобиль с откидным верхом, за которым я и последовал. С бьющимся сердцем.

Я держался на расстоянии, опасаясь, как бы меня снова не засекли. Машина свернула на извилистую дорогу, ведущую к Молеону. В салоне был только один человек, мужчина маленького роста, насколько я мог судить. Он остановил машину перед каким-то ангаром. И оказался миниатюрной женщиной – брюнеткой с короткой стрижкой. А в ангаре располагалась мастерская по пошиву эспадрилий.

Я зашел внутрь, якобы чтобы спросить дорогу. Внутри трудилась дюжина швей в окружении гор тканей, джута и лент. Из проигрывателя неслись звуки чарльстона. На стене нарисованы синие ласточки. Все вместе выглядело очаровательно. Тепло. Очень по-женски.

Теплый голос вырвал меня из раздумий.

– Я могу вам помочь?

Я вздрогнул. А вдруг она и правда может? Автомобилистке было чуть за сорок. Она обладала своеобразным стилем в одежде, не мужским и не женским, идущим вразрез с тогдашней модой. И потрясающей манерой держаться. На плече забавный попугай, насмешливо меня рассматривавший.

– Мне нужны… нужны… эспадрильи, – пролепетал я.

Она повела меня сквозь нагромождение обувных коробок. Швеи провожали меня глазами, подталкивая друг друга локтями. Я покраснел. И отбыл с тремя парами сандалий, которые в разгар зимы были мне совершенно ни к чему. Без малейшего намека на то, что же случилось с Роми.

Прошли месяцы. Постепенно я проникался уверенностью, что Роми в том доме не живет. И стал владельцем коллекции эспадрилий, которая заставила бы позеленеть от зависти любого фетишиста. Одноцветных, в полосочку, в клеточку, с рисунком… Все предлоги были хороши, чтобы навестить Розу. Постепенно мы прониклись друг к другу симпатией, я поздравлял ее с успехами: мастерская набирала обороты, о ней заговорили даже в Париже. О себе я ничего не рассказывал, или почти ничего. Ведь Роми всегда настаивала: никто ни о чем не должен знать. И никогда ничего не рассказывала мне ни о Розе и ее эспадрильях, ни о доме с синими ставнями.

Я подстраивал встречи с хозяйкой мастерской в городе, помогал ей донести покупки, заводя всякие пустяшные разговоры и каждый раз обещая себе, что все ей открою – но так и не осмелился. А некоторое время спустя, когда однажды после полудня я заехал к ней, чтобы купить для матери энную пару эспадрилий с ленточками, то увидел ребенка. Он лежал в колыбели, которую покачивала ногой одна из швей, пока ее руки колдовали над швейной машинкой. Младенцу было от силы пара месяцев от роду. Я бы не обратил на него внимания, если бы он не заплакал. Роза извинилась, опустила руки в колыбель и достала оттуда крошечное существо, облаченное в розовую распашонку. Оно прижалось к Розе с мышоночьим писком.

– Примите мои поздравления! – сказал я.

Роза поблагодарила меня и добавила, немало позабавленная недоразумением:

– Девочка не моя. – Она опустила на малютку полный нежности взгляд.

– Поздороваешься с Бальтазаром, Лиз?

– Лиз?

У меня перехватило дыхание.

– Да, Лиз! – подтвердила она. – В честь Элизабет Тейлор. Знаете такую?

Потом, заметив, что у меня на глазах выступили слезы, сказала:

– Похоже, вы любите детей.

28

Нин с сияющей физиономией, зевая, переступает через порог. Хотя девочка явно утомлена, но, держа в кончиках пальцев коробочку с мсье Гри, она все равно находит силы бегом кинуться к матери.

– Мы были в стране улиток! – восклицает она с горящими, как звезды, глазами.

Я отвожу ее на второй этаж. Нин забирается в кровать.

– А Свинг? Где он? – спрашивает она.

Вот уже несколько дней Свинга нигде не могут найти. Мы облазили все комнаты, смотрели под мебелью, звали внутри и снаружи дома, но все безрезультатно – обезьянки и след простыл. И тут, выйдя из комнаты, я натыкаюсь на него: хрупкое безжизненное тельце на полу в коридоре. Я осторожно поднимаю его, пристраиваю на сгибе локтя. Его сердце еще бьется, но слабо.

– Что случилось? – тревожится Роза, увидев панику на моем лице.

Маленькое теплое тело обезьянки, изящная мордочка, крошечные ручки, обвившие мой палец. Роза обмакивает уголок салфетки в стакан с молоком и протискивает его в пасть Свингу. Тот сосет, потом открывает один глаз.

– Все будет хорошо… – шепчет Роза.

Животное выглядит почти детенышем, хотя ему уже пятнадцать лет.

– Вера перед смертью поручила мне его, – говорит старая дама, тихонько его покачивая. – Свинг – это все, что мне от нее осталось.

У нее на глазах выступают слезы. Маленькая обезьянка теснее прижимается к ее свитеру.

На столе лежат старые альбомы с фотографиями. Гвен и Нана в восхищении перелистывают страницы. На одной из них две молодые женщины улыбаются во весь рот, стоя перед мастерской.

– Господи, какие же мы здесь молодые! – восклицает Роза с растроганной улыбкой.

– Какие вы красивые… – выдыхает Гвен.

Роза пожимает плечами, смущаясь, как всегда, когда ей делают комплимент.

– Лиз, посмотри! – вскрикивает Гвен. – А здесь вроде ты.

На снимке мне годика три, не больше. Я свернулась клубочком в объятиях Розы. Позади нее угадывается Роми в объемной меховой шубе с экстравагантным воротником. Она держит под руку высокого широкоплечего мужчину. От него исходит спокойствие, еще более явное по контрасту с безудержным энтузиазмом матери.

– А здесь, вы узнаёте?

Роза указывает на черно-белый снимок, на котором дюжина работниц позируют за швейными машинками. Длинные косы, такие же черные, как глаза. На плечи наброшены вязаные фуфайки. Лица серьезные. Позади группы женщин – большое панно, изображающее летящих птиц. А в уголке, склонившись над коробкой с лентами, маленький пухлый мальчик в детском костюмчике. Фотография расплывчатая, узнать можно только большие глаза. Пейо.

– Я, пожалуй, пойду… – говорит он.

Я вздрагиваю. Я почти про него забыла. На улице льет как из ведра. Гвен и Роза поворачиваются ко мне.

– Я тебя подброшу, – предлагаю я, беря в руки свой плащ.

Пейо