в которой от части повинен сам. Эдвин по-дружески смотрел на него и сквозь возмужавшие черты видел всё того же семилетнего ребенка. На его лице уже пробивался светлый пушок юношеских усиков, а глаза еще сверкали детским озорством. Сейчас Йозеф был немного младше чем Эдвин, когда ушел на войну и сердце его сжалось при мысли что и Йозефу возможно предстоит побывать на полях сражений еще даже того как он начнет бриться.

– Главное меньше слушай, что тебе говорят голоса из вне, но чаще прислушивайся к себе, к своему сердцу. Оно никогда не захочет убивать, сеять страх и ненавидеть, это нужно только тем, кто хочет тебя использовать. И они будут проникать к тебе в разум, сея свои воинственные идеи, выдавая за патриотизм, а ты по ошибке можешь принять это за волю сердца. Но это не так. Воевать хочет только тот, кто на войне никогда не был, или если он собирается ею только руководить из уютных кабинетов.

– Добровольцем я точно не пойду, – уверенно сказал Йозеф.

– Этому я очень рад. Ты правда меня успокоил. Но боюсь, что никто не будет спрашивать твоего желания. Эта новая власть за шесть лет своего правления свела на нет понятие личности. Нация, народ, вот что важно, говорят они. Но, а что такое нация как не совокупность многих личностей? Неуважение к личности – неуважение к нации. Но они, похоже, так не думают. И не задумываюсь, отправят на верную гибель сотни тысяч таких разных, неповторимых личностей ради безликого призрака нации. И еще неизвестно, ради неё ли, или ради своих собственных амбиций.

Солнце полным кругом повисло над горизонтом, стало совсем светло. Йозеф смог лучше рассмотреть старого друга. Руки его стали грубыми и темными от тяжелый работы и табака. Лицо изъели глубокие морщины, хотя Эдвину не было и сорока.

– Мне правда уже пора. Надо попасть домой до того, как проснуться родители. Они не знают о моих похождениях на танцы.

– А ты всё тот же! – засмеялся Эдвин, – Всё тот же маленький бунтарь. Да, иди конечно. Мне и самому пора собираться. Покинуть Германию сейчас довольно трудно, она с неохотой выпускает своих детей из стальных объятий. Что бы добраться до Франции мне придется изловчиться, прямо как тебе сбегать из родительского дома, только я в случае неудачи понесу куда более серьезной наказание чем домашний арест или даже порка.

Эдвин крепко обнял Йозефа, который был уже почти одного с ним роста и, попрощавшись, они разошлись в разные стороны.

– А как твой брат Мозес? – крикнул вслед Эдвин.

– Боюсь, что и он всё тот же, – ответил Йозеф.

Фигуры растворились в тумане, и фонарный столб остался в одиночестве встречать новый день.

12.

1930 г.

Листья падали с трепетных ветвей чахлых деревьев. На заброшенном, давно не знавшим ухода центральном парке Нью-Йорка сгущались сумеречные краски. Здесь собирались бродяги, случались убийства, и мало что могло напомнить о том, что этот островок природы посреди мегаполиса место отдыха и теплых встреч. Лишь забетонированные каркасы лавочек, перекладины которых давно сворованы и пущены на дрова далёким эхом напоминали о лучшей жизни.

Амрам возвращался домой после очередного не самого удачного дня. Словно специально он шёл через парк, надеясь на легкое решение своих проблем через внезапную смерть от рук голодного и отчаивавшегося человека. Родные составили бы некролог, каким был Амрам всегда уверенным и сильным, контролировал свою жизнь и почти был в шаге от успеха, но вдруг ушел во тьму и вечность.

Кусты позади зашуршали, и желание смерти сменилось отчаянной жаждой жить, как угодно, но жить. Однако Амрам не стал убегать. Пусть хоть сегодня он не будет пытаться всё удержать и бросится на волю случая, чего всегда стыдился. Шорох стих, сменившись на легкий топот. Амрам не оборачивался. Он не хотел видеть искривленное голодом и мукой лицо несчастного человека. И решив, что это возможно последние секунды его жизни, Амрам прошептал:

– Мозес, прости.

Топот стих прямо за спиной. Послышалось тяжелое дыхание. Ничего не происходило, и Амрам обернулся. Эта была плешивая и тощая, точно герб Великой депрессии собака. В глазах её не было злобы. Она смотрела на Амрама как на потерянного хозяина. На собаке был потрепанный ошейник, а изъеденная плешью шерсть скаталась в комки. Но узнавалась в животном благородная порода гончих. Оставалось только гадать, что стало с её хозяином. Выгнал ли он её из дома не в состоянии прокормить или умер, оставив наедине с тяготами жизни, Амрам не знал. Рука сама потянулась погладить, но вид пса оттолкнул и он убрал её обратно в глубокий карман пальто. Он топнул ногой, и собака отпрянула назад. Амрам развернулся и больше не оборачиваясь, пошел дальше. Он удивился, почему именно сейчас вспомнил о брошенном сыне.

Все попытки начать здесь бизнес сломились под тяжестью внезапного кризиса. Подстрелили птицу на взлете, ведь всё так хорошо начиналось. От чего он бежал, к тому и пришел на другом конце света, словно это он привез с собой все несчастья. До дома оставалось совсем немного. Амрам часто останавливался, стараясь отсрочить встречу со своим безутешным настоящим. Что он там увидит? Свою женщину донашивающие платья, купленные еще в Германии и дочь лишенную нормального детства в чужом краю. Но они никогда за это на него не жаловались. Ненавидел себя он только сам.

Поздний вечер. Дочь Сара уже должны была спать, и потому отец тихо открыл дверь и вошел. Свет включен. Никто не спал. Сара склонилась над сидящей в кресле матерью. Мария обернулась и посмотрела на мужа.

– Письмо. Письмо от Ицхака, – сказала она.

Время неумолимо приближалось к полуночи. Амрам в третий раз вдумчиво перечитывал письмо, пропустив скромный семейный ужин. Голод заглушился мыслями и сомнениями.

– Ицхак, судя по всему, меня не предавал. Деньги уже должны быть на счету. А ведь, сколько лет я его проклинал! Столько лет необоснованной ненависти! – каялся жене Амрам. Он сел за стол писать ответ.

– Расскажи ему про Мозеса, – сказала Мария. – Раз уж мы не можем признаться Мердерам…

– Ему незачем знать.

– Но…

– Нет.

Амрам был тверд в отказе. Он закончил писать письмо и отошел на пару минут. И тогда Мария добавила мелким почерком между строк пару предложений.

Амрам запечатал конверт не заметив изменений.

– Как бы я хотела его увидеть. Каким он стал, – сказала Мария.

– Перестань. Сейчас там опасно, особенно для таких, как мы. Только не все это понимают.

– Всё я понимаю. Но там наш