Ладно, Момик сразу сказал, что он и не надеялся, что это произойдет так быстро, вполне возможно, что зверь немного подзабыл за это время запах настоящего еврея и нужно подождать, пока он вспомнит. Он усадил дедушку на бенкале посреди чулана. Нужно признаться, дедушка немного сопротивлялся, но у Момика просто не было времени на его глупости, поэтому он ухватил его двумя руками за шею и до тех пор давил ему на горло, пока дедушка не сдался и не сел. Момик уселся напротив на пол и сказал: «Теперь начинай говорить».

Дедушка посмотрел на него странным, как будто немного испуганным взглядом, как будто он боится Момика или что-то в этом роде, но с чего бы ему бояться? Если он будет выполнять все, что Момик ему говорит — без дурацкого умничанья, нет никакой причины бояться. У Момика не было времени ждать, поэтому он закричал изо всех сил: «Говори, понимаешь, говори! Сейчас же говори, а не то!..»

Но вообще-то он сам не знал, зачем кричит и что будет, если дедушка не захочет говорить, но дедушка и вправду начал что-то быстро-быстро бормотать, и тут же изо рта у него двумя ручейками потекла эта противная слюна, но сейчас она как раз подходила к тому, что им требовалось, и Момик сказал: «И шевелись, двигайся!»

И дедушка понял и начал дергаться и дрыгаться, как только он умеет, а Момик смотрел на него во все глаза, чтобы проверить, действительно ли он старается и делает все, как надо, но в то же время не забывал поглядывать на клетки, и перетянутые веревками чемоданы, и драные матрасы и кричал про себя: «Вот, вот он — юде, твой юде! Смотри, я привел тебе самого настоящего, такого, как ты любишь, который выглядит, как юде, говорит, как юде, воняет, как юде! Смотри, вот тебе двое: дедушка юде и внук юде, ну, давай, давай!»

В следующие дни Момик совершал уже совершенно отчаянные поступки: они с дедушкой оба сидели на полу и жевали сухой хлеб, Момик шепотом пел партизанские песни на иврите и на идише, и читал молитвы из папиного новогоднего молитвенника, и даже заклеил целую стену чулана листами, которые выдрал из «Дневника Анны Франк», но зверь не появлялся. Просто не появлялся, и все. Несчастные животные продолжали скрестись, чесаться, плакать и скулить, котенок совсем уже помирал, но всего этого Момик не боялся, он боялся только зверя, и невозможно было не почувствовать, как тот напрягает свое мощное упругое тело перед решительным прыжком, но пока трудно было угадать, откуда он выпрыгнет. Момик сидел напротив дедушки Аншела и не знал, что делать дальше. Этот дурацкий дедушка, который ничего не умел, кроме как бормотать свою вшивую сраную вонючую историю и плаксивым голосом тянуть свои пей-й-йсни, до чертиков надоел ему, иногда Момику хотелось встать и удушить его — обеими руками зажать ему рот, чтобы он наконец заткнулся, и один раз, когда дедушка стал показывать знаками, что ему нужно в уборную, Момик и не подумал подняться и вывести его, а продолжал сидеть и смотреть ему прямо в глаза, и дедушка растерялся и скулил, как побитый щенок, как помешавшийся котенок, наконец схватил себя обеими руками за это самое место и завопил в отчаянье, а потом по штанам у него начало расплываться мокрое пятно, и мерзкий запах заполнил чулан, но Момику нисколько не было его жалко, наоборот, когда дедушка уставился на него таким несчастным непонимающим взглядом, Момик встал, и быстро вышел, и оставил его одного в темноте, поднялся в квартиру и заперся изнутри, включил радио и услышал, что наша сборная продувает полякам во Вроцлаве со счетом семь два и поляки на трибунах ревут от восторга, а этот болван Нехемия бен-Авраам как ни в чем не бывало взахлеб сообщает, как Януш Ахорек, и Либерда, и Шершинский обходят наших Стельмаха и Гольдштейна, и Момик понял, что тоже проигрывает, окончательно проигрывает, как говорится, разбит по всем статьям на всех фронтах, но, с другой стороны, Момик был, как известно, такой мальчик, что ему вообще-то наплевать и совершенно не важно, что он проигрывает, и не важно, что над ним смеются, и издеваются, и отнимают у него бутерброды, но в одном вопросе он не мог позволить себе сдаться и отступить, тут у него просто не было выбора, поэтому он в ту же минуту начал подготавливать новый, более дерзкий план и отказался от всех прежних, потому что дедушка Аншел, как выяснилось, был слишком мелкой и ничтожной добычей, чтобы пробудить аппетит зверя, где бы тот ни скрывался.

Как во всяком серьезном жизненном деле, Момик должен был хорошенько пораскинуть умом (как дотошный коммерсант, поучала Бейла, хотя сама в таких вещах была полный шлимазл и никудышник) и позаботиться о том, чтобы собрать побольше евреев, в таком количестве, чтобы зверю стоило ради них пошевелиться, и это рассмешило его, у него даже вырвался такой чудной отрывистый смешок, который самого его напугал, и он сразу замолчал, и опять стал слушать репортаж, и продолжал совершенно не думать о дедушке, которого, может быть, как раз в эту минуту терзает зверь, разрывает там внизу на части, но рассудок его, над которым Момик был уже не властен, начал планировать, как уговорить ребят из класса одолжить ему на некоторое время их дедушек и бабушек и как притащить их всех сразу вместе к зверю, и опять у него вырвался такой коротенький писклявый смешок, как радиосигнал, он замолчал и оглянулся по сторонам, не слышал ли кто-нибудь этого писка.

Момик не стал дожидаться конца матча (потому что уже не надеялся ни на какое чудо, даже на волшебного мальчика-футболиста, который спустится вдруг с трибун, и, к удивлению ревущих болельщиков, присоединится к нашим игрокам, и начнет как бешенный лупить по мячу и забивать гол за голом, выручит нашу команду и победит со счетом восемь семь — последний гол должен быть забит за полсекунды до финального свистка), вышел из квартиры и запер оба замка, нижний тоже, спустился по лестнице и, прежде чем зайти в чулан, остановился перед дверью и прислушался, не раздаются ли там крики терзаемой жертвы, но услышал только привычное унылое завывание дедушки, вошел и уселся против него дико усталый, до того усталый, что через некоторое время открыл глаза и увидел, что валяется на полу у дедушкиных ног, и подумал, что, может быть, лучше не приводить сюда других еврейских дедушек и бабушек, потому что в последнее время ему тяжело видеть людей и тем более выносить все их тайны, и хитрости, и безумия, и сумасбродства, которые так и прыскают у них из глаз, но объясните, пожалуйста, как это получается, ведь есть на свете совсем другие люди, и дети тоже, например ребята из его класса, у них, как видно, все просто, и только Момик понимает, как все непросто, потому что достаточно один раз — только один и не больше — понять, как все непросто и страшно, и уже невозможно верить ничему, все вранье, все притворство, но, даже окончательно уснув, Момик не прекратил бороться и слышал, как кто-то зовет его: «Вставай, вставай! Если ты уснешь, это будет твой конец!» — и вполне возможно, это вообще был не человеческий голос, и правда, он что-то сделал, немного трудно вспомнить, что именно, наверно, встал, да, встал и вышел из чулана, не очень-то понимая зачем, и пошел себе так, с трудом волоча ноги, пока не добрался до зеленой скамейки и посидел там некоторое время, просто сидел и ждал, ни о чем не думая, только смотрел на огромный лист, который упал с какого-то дерева, и видел на нем прожилки, как у мамы на ногах, а посередке была одна длинная и более толстая жилка, которая делит лист пополам, и Момик думал, что будет, если он разорвет лист на две части и каждую бросит в другое место, — будут ли они скучать друг о друге или нет, и постепенно, пока он сидел, начали подтягиваться его старики, они даже не должны были ничего спрашивать, потому что и так все знали, только глянули ему в лицо и поняли, что пришло время сделать то, к чему они все время готовились, Момик только дожидался, чтобы у всех стал одинаковый запах, и тогда сказал: «Ну!» — и они пошли за ним: господин Мунин, и господин Маркус, и Гинцбург, и Зайдман, — пошли, как овцы, он мог увести их куда угодно, и все они очень долго шли по переулку, по тропинкам, заваленным снегом, по темным лесам, мимо церквей и мимо высоких стогов пахучего сена, и кто-то, заметив их, спросил Момика, куда это они идут, но Момик даже не взглянул на этого человека, и ничего не ответил, и продолжал вести за собой своих евреев, пока не добрался до чулана, где дедушка по-прежнему разговаривал сам с собой, Момик открыл дверь, пропустил их всех вперед, а потом зашел сам и прикрыл за собой дверь.