наказанием за грехи, но умение терпеливо переносить ее позволяло уменьшить страдания после физической смерти: это был способ очищения, дорога в рай. И все же люди не считали, что это противоречит надежде и молитвам о божественном исцелении больных и немощных. Жития святых пестрят подобными чудесами[159]. Истории хорошо известны случаи, порой массовые, обращения к образам страждущих святых с просьбами остановить болезни[160]. Страдать достойно значило жить с верой в возможность чуда — но не с ожиданием его. Только вооружившись этим знанием, мы можем «прочесть послание» на стенах базилики Санта-Мария-Маджоре в Равенне.

Подобные способы придавать боли положительное, внетелесное значение не ограничиваются христианством и занимают важное место во многих религиях. Кроме приведенных выше примеров из ислама и индуизма, можно обратиться к тантрическим аскетам средневекового Кашмира, которые следовали принципам шиваистской теологии и стремились к трансцендентному состоянию, сосредоточившись на физической боли. Или же можно вспомнить «физико-эмоционально-ментально-духовный комплекс, который определяет природу человеческого существования» в буддизме, в соответствии с которым верный путь обеспечивает не заглушение боли, но отречение от нее[161]. Жить, преодолевая боль, означает сосредоточиться на противлении соблазну — это одновременно укрепляет и очищает душу. Конфуцианство тоже опирается на переживание боли как на ключевой показатель чужих страданий, главное свойство человечности. Если мы не испытываем боль, то перестаем быть людьми.

Возможны ли такие взгляды в современной западной культуре? Да, хотя они едва ли популярны. Не многие в наши дни возьмутся отстаивать подобную точку зрения. Знаменитый создатель Нарнии К. С. Льюис (1898–1963) вновь попытался обратиться к представлению о боли как знаке божественной любви. В своей книге «Боль», изданной в 1940 году, он утверждает, что если страдание есть признак греха, то вина лежит не на Боге, но на человечестве. Способность дисциплинировать и очишать человеческую душу превратила боль в инструмент божественной любви. Следовательно, погружение в боль — акт благочестия. Самые знаменитые строки книги звучат следующим образом: «Бог… вопиет через нашу боль — это Его мегафон для пробуждения оглохшего мира»[162]. Если люди молятся Богу ради уменьшения страданий, они фактически просят Его ослабить божественную любовь. Если учесть, что после публикации этой книги мир на пять лет погрузился в пучину войн, смертей, увечий, боли и страдания, а веры стало меньше, можно догадаться, что слова его так и не были услышаны.

В XIX веке усилилось влияние секуляризации, государства, наук и медицины, промышленности и машинерии, материализма и светских философий, и это заставило снова обратиться к вопросу о значении боли и способах ее выражения. С одной стороны, расцвет утилитарного мышления, начавшийся в конце XVIII века, вновь определил боль как зло, распространению которого следует препятствовать. Уменьшение страдания стало основной целью философских и научных штудий XIX века и играло важнейшую роль в политических процессах того времени. Если боль — это бессмысленное зло и помеха на пути человеческого прогресса (что резко противоречило вышеизложенным взглядам), то акцент неизбежно смещался на ее искоренение или, если такой возможности нет, на контроль над ней. Облегчение боли, применение анестезии и развитие социальных программ, направленных на снижение уровня страдания, стали неотъемлемыми чертами европейско-американской цивилизации XIX века. Это были ключевые концептуальные компоненты реализации колониальных и имперских проектов экспансии и просвещения. В этом контексте выразить боль значило сигнализировать о неудаче, постигшей современный мир.

С другой стороны, биологическое, эволюционное мышление принялось осмыслять боль как важный фактор, способствующий выживанию, одновременно подчеркивая отказ от божественной космологии значимой боли. Природа, с ее окровавленными клыками и когтями{13}, брутальная, аморальная, осененная воплями и животным визгом, едва ли может быть знаком благосклонности Бога. Но представление о боли как о средстве для выживания сформировалось в лоне эволюционных теорий и оправдало по меньшей мере часть болезненного опыта, придав ему статус необходимого и полезного. Речь шла лишь об острой боли при травме — например, когда человек не может опираться на поврежденную ногу, — а непроходящая и, казалось бы, бессмысленная боль объяснения не получила. Рассмотрим все эти явления по очереди.

Под наркозом

Обезболивающее свойство хлороформа и эфира было открыто в 1846–1847 годах. Что чувствовали люди под воздействием этих веществ в эпоху, когда анестезия была в новинку? В 1878 году философ, психолог и всесторонне одаренный интеллектуал Герберт Спенсер (1820–1903) поместил в ежемесячном журнале Popular Science свидетельство одного из своих собеседников[163]. Этого собеседника, оставшегося неназванным, едва ли можно считать типичным представителем эпохи. Спенсер уточнил, что тот окончил университет, где изучал психологию и философию, а потому мог «осмыслить пережитое», а также был «в высшей степени чувствителен к женской красоте». Удаление зуба под хлороформом оказалось для него не безболезненным опытом, но непереносимым мучением, которое происходило словно в некоем абстрактном пространстве. Хлороформ стер личность, но не боль, придав ощущениям сюрреалистический характер. И все же этот сюрреализм ситуативен: его можно датировать, он соответствует контексту того времени, с которым неразрывно связана сама форма мучения. Кажется, что стирание личности в нарративе оставляет лишь контекст (промышленность, пар и поршни, готический ужас, новое представление о физиологии и физике, интеллектуальная оценка цивилизационной роли сочувствия) так, словно он сам по себе определяет боль, которая предстает здесь в непрочной связке с телом и сознанием. Поэтому в качестве доказательства важной роли взаимоотношений между телом, сознанием и миром при выражении боли я привожу описание и анализ этого редкого опыта погружения в пограничное пространство между болью и ее отсутствием, между сознанием и бессознательностью.

Пациент описывает, что под воздействием хлороформа «испытал такой невероятный страх, какого до тех пор не мог и вообразить», был обездвижен, «смотрел в никуда» и находился «один во мраке». Он почувствовал, как что-то «сдавливает» руку, после чего всякие внешние ощущения пропали. Сознание, однако, с чувствительностью не исчезло, что вызвало всепоглощающую «панику», при которой «каждый легочный пузырек судорожно сопротивлялся чудовищной хватке». Он был «объят изнурительной мукой», эта «железная хватка заполнила все вокруг». Тело его фактически перестало существовать, осталось лишь «пространство», наполненное болью. Его сознание поглотила эта «отрезанная от мира сцена пытки, в которой был один только невиданный доселе ужас». Он начал распознавать «отдельные части» собственного тела, ощущать разную боль — но так, словно тело ему не принадлежит. Ноги бились в нарастающей конвульсии, а затем начался шум: «бесчисленное число барабанов ударило где-то в глубине моего уха, сливаясь в чудовищный грохот, и каждый удар был словно дубинка, бьющая из раза в раз по одному и тому же месту». Что было дальше, он