Вольдемар приглашал отдохнуть в Хаапсалу (это тот самый Гапсаль, которому посвятил пьесу-воспоминание Чайковский). Там побережье, чудный климат, живописные места, уютный маленький городок и санаторий с лечебными грязями. Мы с удовольствием приняли предложение с оговоркой «Лешана абаа бирушалаим!»[71].

07.11.1961

Праздник, а настроение совсем не праздничное. К главной причине (чему мы в этот день можем радоваться?) добавилась еще одна – с бедной Е.А. все очень плохо, настолько плохо, что она даже пыталась покончить с собой. Одна из актрис Норочкиного театра состоит в связи с видным партийным деятелем, имя которого Норочка не назвала. От него и стало известно о попытке самоубийства Е.А. Ее, к счастью, спасли, но какой это был ужас! Хорошо помню, что творилось в Таганроге, когда отравилась стрихнином Юличка Блонская. Все ее так жалели и в один голос проклинали обманувшего ее мерзавца. Такая черная тоска навалилась тогда на меня, так надолго… Столичная мода на самоубийства до Таганрога, к счастью, не дошла, поэтому каждый такой случай был у нас настоящим потрясением.

От А.А. тоже не самые лучшие новости. Она все в больнице, хотя самое страшное уже позади. Я спросила, есть ли у нее родственники, сестра рассказала про сына. Ужасно, когда между матерью и сыном нет дружбы. Я чуть было не сказала про сестру и отца, но вовремя остановилась. Toutes comparaisons sont odieuses[72], да и не к чему ворошить былое. Я же вижу, что сестра переживает разлад с отцом до сих пор. Это самый тяжелый вид переживаний, когда сознаешь, что уже ничего невозможно исправить. Я вижу, как светлеет лицо сестры, когда она вспоминает об отце, как любовь прорывается в ее голосе сквозь ворчание. В такие минуты я начинаю рыдать, она тоже плачет… Какие же мы все-таки были глупые! Как мы испортили себе жизнь! Я тоже хороша, мне есть за что себя упрекать. Всем, наверное, есть. Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait…[73] Чувствую себя картой, выпавшей из колоды.

08.11.1961

Приходили Раечка и Дора. Они в Москве по делам (отдельные намеки позволили мне сделать вывод, что речь идет о каком-то гешефте). Обе пышут здоровьем, громко смеются, смачно едят (Дора еще и пальцы облизывает не стесняясь). Рядом с ними чувствую себя совсем старой. Гости с сестрой вспоминали Ташкент. Воспоминания были веселыми, но если вдуматься, то становится понятно, насколько там все было тяжело. Не могу взять в толк, почему там было голодно, ведь те места довольно благодатны. Сестра в ответ на мой вопрос сказала: «Потому что на одну дыню было десять едоков», а Дора сказала, что она с тех пор привыкла делать большие запасы еды. До войны у нее такой привычки не было. Насколько же легче пережила войну я, пусть и пришлось поначалу натерпеться страху. Новые документы обошлись нам в целое состояние, но они того стоили, ни разу не вызвали ни у кого подозрений. Помогло, конечно, и то, что мы переехали на новое место, оборвав все старые связи. Предусмотрительность моего покойного мужа спасла нас. Отец мой был из тех, кто понимал все сразу, а муж понимал еще до того, как что-то происходило. Он видел наперед, такой у него был острый, прозорливый ум.

Раечка рассказывала подробности про артиста балета Нуриева, который в июне остался в Париже (нам говорила об этом Галина). Подробности очень пикантные. Оказывается, причиной стала любовь к какому-то немецкому юноше из Восточной Германии («Гомосексуализм и балет неразделимы, как гений и злодейство», – пошутила сестра). Я не совсем поняла, зачем оставаться в Париже, если твой любовник живет в Восточной Германии? Раечка рассказала много интересного, она прекрасная рассказчица. Временами я краснела, но продолжала слушать. У жизни много сторон, не все они приличны, но я не ханжа. К тому же Раечка умеет балансировать на грани пикантности, ее рассказы пикантны, но не похабны. Грязи в них нет никакой. Для меня стало открытием, что в здешнем уголовном кодексе существует статья, карающая гомосексуалистов. «От 3 до 5 лет», – сказала Раечка и сестра с Дорой подтвердили, что она говори правду. За saphisme[74] здесь наказания нет. И то хорошо, «и то прибыль», как говорил отец.

10.11.1961

– Наши совсем спятили, – сердится сестра. – Приходят, зовут – Фаина Георгиевна, ждем вас на застолье. Я удивилась, потому что вроде бы повода никакого не было, но потом решила, что это они революцию никак не напразднуют, и пошла. Прихожу, а царь Борис усадил всех за стол и читает новую пьесу. Застольный разбор – вот куда я попала. Я уже и забыла, что бывает такое. И что за пьеса? Та, в которой у меня нет роли! Зачем мне тогда сдалось это застолье? Я ушла, не отказав себе в удовольствии хлопнуть дверью. Через полчаса на доске висел приказ – выговор артистке Раневской за вызывающее поведение, проявление неуважения и все такое. Я тут же написала заявление об уходе, дождалась конца их «застолья» (представь себе – он прервал читку, чтобы дать мне выговор), пришла, положила заявление на стол и говорю: «Во-первых, вы забыли в приказе написать слово «народной». Во-вторых, неуважение было проявлено ко мне. В-третьих, вызывающее поведение – это мой стиль. Я вызываю аплодисменты, понимаете? А в-четвертых, давайте расстанемся без скандала, как подобает воспитанным людям…

– Ты ушла из театра! – ахаю я.

Одно дело – перейти в другой театр, а другое – уйти и остаться «без сцены». У сестры уже было такое однажды. Она впала в глубокую меланхолию, из которой ей было очень трудно выбраться. Но тогда сестра была значительно моложе и рядом с ней была П.Л. Смогу ли я хоть частично заменить ее? Волнение охватило меня.

– Я осталась, – усмехается сестра. – Царь Борис, в сущности, человек неплохой. Другой бы послал меня куда подальше, а он усадил, налил коньячку… Мы выпили, повторили, поговорили и сошлись на том, что не надо ничего менять и осложнять тоже ничего не надо. Он порвал приказ, я – свое заявление. Мне пообещали роль в какой-то революционной пьесе про Кубу. Я уточнила – роль проститутки? И пояснила, что в революционных пьесах мне лучше всего удаются падшие женщины. Но там вроде бы не проститутка. Пьесу пишет Жора Мдивани, я его хорошо знаю, уверена, что пьеса окажется неплохой, но я на всякий случай от нее отказалась.

– Почему? – удивляюсь я.

– Потому что у меня не кубинский, а еврейский темперамент! – отвечает сестра.

Понимаю, что она шутит. При чем здесь темперамент? Мы вместе смеемся.

12.11.1961

В газете человек с чудесной фамилией Шалуновский (уж не псевдоним ли?) ругает картину с интригующим названием «Человек ниоткуда», называет ее сумбурной. Судя по названию, картина про эмиграцию. Надо бы посмотреть, пока ее не сняли с проката. Здесь это происходит очень быстро.