достижения целей, добивалась от окружения полного подчинения. Совсем как папаша.

Сегодня я впервые его ослушалась и боюсь даже помыслить о возможных масштабах его гнева. Но если у него хватит самообладания и цинизма наблюдать, как мы с мамой мучаемся в нищете, значит, его ультиматумы были лишь поводом слиться из нашей жизни, и он никогда нас не любил.

* * *

Вылезаю из провонявшей потом и выхлопными газами маршрутки, поправляю пиджак, щурюсь от оранжевого предзакатного солнышка, отраженного зеркалом заднего вида и встряхиваю пышные кудри.

Разговор с мамой обещает быть тяжелым, но ей тоже пора раскрыть свои много лет зажмуренные глаза и взглянуть проблемам в лицо — от моих успехов и поражений мы уж точно не станем богаче или счастливее.

Отца мы этим не вернем — сколько бы ни изворачивались и ни умоляли. Мы ему не нужны — иначе он жил бы с нами, в Сосновом, а не в хоромах в областном центре, куда путь нам с мамой был вечно заказан, и где какая-то мутная Кристинка всего за год стала полноправной хозяйкой.

Я бодрюсь, культивирую в себе пламенную решимость, призываю на помощь все свое красноречие, но возле дома апломб мгновенно иссякает, а ноги натурально подкашиваются — черный внедорожник припаркован прямо на гравии подъездной дорожки, а из раскрытого кухонного окна раздаются два голоса — тихий и жалобный и нахальный и грубый.

Папаша явился, как ни в чем не бывало ест и пьет за нашим столом, учит маму уму-разуму и качает права…

От бессильной злости немеют губы — еще утром во мне теплилась дурацкая надежда, что мама при встрече хотя бы закатит ему скандал, но теперь она перешла в разряд несбывшихся и окончательно погасла. Мама — та еще тряпка, ее не за что уважать.

Вжимаю голову в плечи и, не разуваясь, тихонько крадусь по коридору, но отец, отложив вилку, зычно гаркает:

— Валерка, ну, здравствуй! Ты че так долго? Чем порадуешь? — возле его кресла горкой свалены бумажные пакеты с логотипами известных брендов, но я мысленно зарекаюсь надевать эти вещи. — Как тест? Всех там размазала, дочь⁈

Он щелкает языком, вычищая застрявшее между зубами мясо, ждет ответа, а я застываю как вкопанная и, теребя заклепку на сумке, пытаюсь остаться в сознании. Он пугает меня — как мучительный детский кошмар, как гроза над нашим водохранилищем, как ураган, вырывающий с корнями столетние мачтовые сосны, но я, собрав волю в кулак, четко произношу:

— Я не поступила.

— Чего? — от его рыка хрусталь в шкафу разражается нежным дребезжанием. — Че ты сказала⁈

Мама охает и тяжко опускается на стул.

— Я провалила тест. Прошла Инга Бобкова.

Отец каменеет и, брызжа слюной, сипит:

— Кто поступил? Дочка Наташки? А над Ходоровыми, получается, теперь весь поселок будет ржать, да?

— Ром, да ржать никто не будет… — осторожно замечает мама и заботливо подкладывает в его тарелку запеченные ребрышки. — Лерка сдаст ЕГЭ после одиннадцатого и на общих основаниях поступит, велика беда… С парнями она не болтается, по дому помогает, жалоб из школы нет — одна учеба на уме…

— Том, ты не понимаешь, так и не лезь. Она мне, блин, клятву дала! Я вкалываю, а она прохлаждается и, как и ты, и только деньги вытягивать горазда! А я-то ее расхваливал. Я столько в нее вложил! Получается, она меня перед учителями и пацанами опозорила! — отец хватается за бутылку и с мерзким бульканьем ее ополовинивает, на мощной шее гуляет кадык и вздуваются жилы. Напившись, он грохает стеклянным дном по столу, утирает ладонью рот, прищуривается и повелевает: — На колени!

— Ром, ну зачем ты так с ней…

— На колени, я сказал, тварь безмозглая! — перекрикивает маму отец. — Проси прощения! Я сделаю из тебя человека!

Я умираю от ненависти и парализующего ужаса, но не собираюсь подчиняться. Рядом со мной нет отмороженного ангела-хранителя Волкова. Рядом со мной вообще никого нет, но так даже лучше — значит, мне нечего терять.

— Не сделаешь. Потому что ты сам не человек, — тем же ровным тоном продолжаю я и смотрю в налитые кровью глаза. — Если ты так не хотел, чтобы у тебя была милосердная и добрая дочь, надо было оставить меня в роддоме!

Повисает звенящая тишина — ее нарушают лишь завывание ветра в палисаднике, хриплое дыхание отца и хаотичные удары моего сердца.

Отец грузно поднимается из-за стола и, покачиваясь, идет на меня. Одной рукой расстегивает массивную металлическую пряжку на поясе, вытягивает ремень и молча замахивается.

Бедро обжигает резкая боль, а душу — обида и глухая ярость.

Взвизгиваю и едва успеваю прикрыть лицо — ремень раз за разом со свистом рассекает воздух над ухом, и нестерпимые ожоги расцветают на лопатках, спине, пояснице, ногах. Содрогаюсь всем телом, съеживаюсь и вот-вот подчинюсь — упаду на колени и начну умолять о прощении, но перед глазами возникает гордый несгибаемый Волков и криво усмехается: «Не вздумай!»

Я разворачиваюсь, выставляю вперед кулаки, что есть мочи отталкиваю пьяного, слетевшего с катушек придурка, спасаюсь в комнате и запираюсь на два оборота замка.

Ослабляю пуговицу у горла, сбрасываю пиджак и жилет, судорожно набираю Илюхе, но он даже после пятого прозвона не берет трубку. Раны наливаются болью и полыхают огнем, в висках пульсирует, грудь раздирает от злости и безмолвного крика.

— Открывай, сказал! Порешу, тварь! — хлипкая дверь трещит от напора папашиного плеча, и мама заходится плачем:

— Ром, ну не надо. Успокойся, я прошу тебя…

— Ключи! Заткнись и ключи запасные гони, быстро!

Ветер сотрясает неплотно прикрытую форточку, за тюлевой паутинкой темнеют тревожный майский вечер, ветви деревьев и слепые окна соседнего дома.

Я рывком отодвигаю штору, распахиваю раму, приминаю подошвами рыхлую почву клумбы и, перемахнув через забор, растворяюсь в сгустившихся сумерках.

* * *

Глава 23

Я отчаянно ругала маму за то, что она не желает раскрывать глаза и замечать очевидное, но сама много лет жила точно так же — отключив чувства, совесть и волю под гнетом невыполнимых требований, навязанных обязательств и внушенных страхов.

Раньше вокруг меня был только отравленный туман, сейчас есть свет и тепло, к которому тянет, а еще — хтонь и мрак, от которых я, не жалея начищенных лоферов, со всех ног убегаю.

Следы от ударов ремня горят и зудят — мне не