Обратите как-нибудь внимание на то, как себя ведут люди в московском метро. Большинство выбирают одну из двух моделей поведения. Первая более свойственна молодежи — вам (не всем) и вашим сверстникам. Назовем ее абстинентской (от латинского absens — уклоняться) или, если хотите, моделью «параллельных миров». Молодые люди, особенно если они едут вместе, группой, ведут себя так, как будто рядом больше никого не существует. Как будто все остальные едут в этом вагоне, но в другом, параллельном мире. Соответственно и поведение их сориентировано на достижение максимального удобства лично для себя: громкий разговор, толчки и скачки по вагону, бутылки с пивом и т. п.

Другая широко распространенная модель свойственна более взрослым и даже пожилым людям. Это модель «агрессивного взаимодействия», в соответствии с которой все окружающие рассматриваются как прямые конкуренты в борьбе за выживание (за сидячее место в вагоне, например). Отсюда растопыренные локти, угрюмые лица и отказ использовать речь для коммуникации (фразы вроде «позвольте пройти» в метро услышишь крайне редко, большинство обходятся руками), если только это не ругань, то есть демонстрация готовности бороться за свою социальную позицию у поручня эскалатора.

Все это происходит не потому, что именно люди, ездящие в метро, плохи или некультурны. На автомобильных дорогах ситуация (а главное, последствия) еще хуже, но модели поведения те же. Просто в период существования советской власти вежливость не воспринималась в качестве ценностного ориентира. Более того, грубость и хамство культивировались под видом искренности и коллективизма. А с другой стороны, презрение к вежливости, «воспитанности», стало отличительным знаком неформальной культуры, отвергающей нормы иерархической соподчиненности. Парадоксально на первый взгляд, но вполне объяснимо: вежливость в советском обществе раздражала всех: бюрократию, интеллигенцию и так называемый народ, то есть землепашцев, переселившихся в города и растерявших по дороге прежние культурные стереотипы. Отсюда, кстати, их «немота» — неумение пользоваться речевыми формулами общения с незнакомыми людьми.

Теперь же люди, переставшие быть советскими и ставшие «ничьими», совершенно искренне не понимают, почему вежливо вести себя правильно, а невежливо — нет. Утеряны общие критерии полезности-для-себя тех форм общения, которые позволяют взаимодействовать без демонстрации собственной агрессивности. Эти формы вежливости существуют как рудимент: о них знают, но пользуются ими все реже и реже. Взаимодействие же сводится к более простым, грубым, но эффективным приемам, укладывающимся в две описанные модели. И так будет до тех пор, пока критерии полезности-для-себя вновь в каких-то культурных формах не совместятся с критериями полезности-для-всех.

Так уже было в прошлом. И неоднократно. Простой пример из отечественной истории: разночинцы середины XIX века, получая высшее образование, порывали с культурными представлениями тех общественных групп, из которых они рекрутировались в университеты и духовные семинарии, но не приобретали культурных навыков так называемого света. В результате они буквально не знали, как стоять, как сидеть, куда деть руки, находясь в обществе незнакомых людей. (A propo: так, как сидят сегодня в общественном транспорте молодые люди — широко разведя колени, — не сидели даже разночинцы. Так сидят только самцы шимпанзе, демонстрируя готовность к спариванию.) Разночинцы нашли выход, возведя грубость отношений в ранг простоты и естественности. Но общим итогом стала победа принятых в высшем обществе правил поведения, пусть в несколько облегченном варианте.

И даже люди, чей способ существования состоит в систематическом и целенаправленном нарушении или игнорировании существующих общественных связей — преступники, футбольные фанаты, бомжи, деятели культурного авангарда, — и они обязательно создают собственные культурные формы, включающие речь, внешний вид и правила поведения. Иначе невозможно. Иначе бы прекратился всякий обмен информацией, наступил бы коллапс общества.

Так вот, существует несколько способов формирования устойчивых культурных форм, изобретенных человечеством: насилие, договор, подражание. Но только один способ позволяет утвердить культурные формы в исторических масштабах — не на год или десять лет, а на тысячелетия. Этот способ — придание условным связям безусловного, надчеловеческого значения. Вера в то, что понятия правильности, важности, красоты, наконец, даны не человеком, а кем-то, кто столь же могуч, сколь и природа, а может быть, и гораздо более силен, только эта вера всегда и везде создавала единое пространство человеческих связей. И людям не требовалось каждый день заново договариваться о том, что хорошо и что плохо.

В тех же сообществах, где вера в надличностные факторы, обусловливающие человеческую деятельность, ослаблена или не играет существенной роли, утверждается многообразие культурных форм. И одновременно утрачиваются общие для всех ориентиры полезности, правильности, красоты. Каждый человек в отдельности устанавливает их для себя. Но готовы ли к этому люди? Смогут ли они понимать друг друга? И кстати, хотят ли они этой самостоятельности?

Ведь есть и еще одна сторона этого вопроса. Признание абсолютных, как мне здесь написали, форм взаимодействия людей снимает с человека ответственность за его жизнь. Я говорю сейчас не о юридической ответственности. Я говорю о праве человека не думать каждую минуту своего существования — зачем он это существование продлевает. Вера, иррациональная по своей природе, и только она, придает человеку силы жить, поскольку ни одного разумного оправдания жизни нет.

Не знаю, огорчу ли я вас этим своим заявлением, но должен вам сказать, что люди в большинстве своем не любят думать. То, что принято называть этим словом, состоит отчасти из воспоминаний, отчасти из повторения кем-то когда-то сказанного. Думать — это значит самостоятельно, руководствуясь при этом только полученной информацией и осознанно выбранным методом ее анализа, делать выводы. Это очень трудно. И долго. И мучительно, поскольку информация, которой мы обладаем, всегда недостаточна, а наши методы се обработки убоги. Вспомните, когда вы сами думали последний раз. Но только не считайте при этом, что возникающие время от времени в голове словосочетания вроде «Я думаю, что погода сегодня будет хорошая» или «Я думаю, что этот преподаватель городит чушь», можно хотя бы приблизительно именовать конечным или даже промежуточным результатом обдумывания чего-либо. Это всего лишь суждения — речевые формы, имеющие форму мысли, но мыслью не являющиеся, поскольку не предполагают работы по анализу информации.

Именно об злом писал Сенека во второй книге «Писем»: «Среди причин наших бедствий — то, что мы живем по примерам и не умозаключаем с помощью разума, но следуем обычаю». Суждения позволяют нам следовать обычаю, не задумываясь и не анализируя. Априорные по своей природе, они служат для артикуляции чувств и побуждений (причем артикуляция может быть нужна как для выражения, так и для сокрытия этих самых чувств и побуждений). Вера — опора суждений, она дает им твердую почву, уверенность в своей правоте. Мышление же предполагает видение, учет и сопоставление максимально возможного количества вариантов происходящего, то есть, проще говоря, со-мнение.