Пока он подыскивал уместное слово, мистер Биббл изрек «хм!» и ткнул сигарой в сторону озера.

— Яхта, — заметил он.

— Да, действительно, — подтвердил Бэзил. — Но я парусным спортом не увлекаюсь. Как-то равнодушен к этому занятию. Нет, я, конечно, ходил на яхте, правда всего лишь палубным матросом и все такое, но там делать особо нечего. Футбол куда интереснее.

— Хм! — повторил мистер Биббл. — Я в твоем возрасте что ни день выходил в Мексиканский залив на кэт-боте.

— Если вам нравится, значит что-то в этом есть, — уступил Бэзил.

— Самое счастливое время в моей жизни.

Впереди показалась железнодорожная станция. Бэзилу пришло в голову напоследок совершить еще один дружеский жест.

— Ваша дочь — очень привлекательная девушка, мистер Биббл, — сказал он. — Я легко нахожу общий язык с девушками, но чтобы какая-нибудь мне понравилась — это редкость. А ваша дочь — самая привлекательная девушка из всех, кого я только видел.

Когда автомобиль затормозил, у Бэзила возникло легкое опасение, и он вынужден был добавить с критическим смешком:

— До свидания. Надеюсь, я вас не очень заговорил.

— Ничуть, — ответил мистер Биббл. — Счастливо. Бывай.

Через несколько минут, когда поезд Бэзила отошел от перрона, мистер Биббл остановился у привокзального киоска, чтобы купить газету, и заодно утер лоб, вспотевший на июльской жаре.

«Ну надо же! Это мне урок: никогда не решать с кондачка, — бушевал он про себя. — Подумать только: если бы в Глейшер-парке этот желторотый наглец без умолку трендел о себе!.. Хвала Господу, что подвигнул меня на эту короткую поездку!»

Вернувшись домой, Бэзил — в полном смысле слова сел и стал ждать. Ни под каким видом он не желал выходить на улицу, разве что совершал короткие вылазки за съестным и очертя голову мчался назад. От каждой телефонной трели, от каждого звонка в дверь он цепенел, как на электрическом стуле.

Под вечер он сочинил чудесный географический стих, который тут же отправил Минни:

Парижа дивные цветы

И алых роз букеты Рима

Грустят по-венски, если ты,

Ускорив шаг, проходишь мимо.

Я помню гладь озерных вод,

Луны и звезд ночные чары,

Томлений нежных тайный ход

И две испанские гитары.

Так прошел понедельник, наступил вторник, а ответа все не было. На исходе второго дня, когда Бэзил слонялся из комнаты в комнату, выглядывая из окон на бессмысленную, мертвую улицу, Минни позвонила ему по телефону.

— Да? — Сердце у него колотилось как бешеное.

— Бэзил, нам пора уезжать.

— Уезжать! — беспомощно повторил он.

— Бэзил, какая жалость! Папа передумал: решил никого не брать с нами в эту поездку.

— Ох!

— Мне ужасно жаль, Бэзил.

— Да я бы, скорее всего, не смог поехать.

Последовала краткая пауза. Ощущая ее присутствие на другом конце линии, он задыхался и не мог выдавить ни слова.

— Бэзил, ты меня слышишь?

— Слышу.

— Возможно, мы будем возвращаться тем же путем. В любом случае помни: мы договорились встретиться этой зимой в Нью-Йорке.

— Я помню, — выговорил он и неожиданно добавил: — Скорее всего, мы больше не увидимся.

— Обязательно увидимся. Меня зовут, Бэзил. Надо идти. До свидания.

Обезумев от горя, он сел прямо у телефона. Через полчаса его, склонившегося над кухонным столом, нашла горничная. Он отчетливо представлял себе, что произошло, как будто ему поведала об этом сама Минни. Его угораздило наступить на те же старые грабли, за каких-то полчаса перечеркнуть старания трех дней. Даже если бы он понял, что оно и к лучшему, это не послужило бы ему утешением. Во время поездки он бы неизбежно сорвался, и тогда дело приняло бы совсем скверный, хотя и не такой печальный оборот. Но сейчас его преследовала одна-единственная мысль — отъезд Минни.

Он лежал на кровати, сбитый с толку, обманувшийся, несчастный, но не сломленный. Время от времени все та же энергия, которая толкала его к самобичеванию, помогала ему стряхнуть кровь, как воду, но не для того, чтобы он забылся, а для того, чтобы нес свои раны дальше, к новым несчастьям и новым искуплениям, к неведомой участи.

Через пару дней мать сказала, что с разрешения деда, при условии регулярной зарядки аккумуляторов и еженедельной мойки Бэзил сможет брать по вечерам электромобиль, если, конечно, тот будет простаивать без дела. Через два часа он уже сидел за рулем, скользя по Крэст-авеню с максимальной скоростью, на какую только была способна коробка передач, и пытался откинуться назад, как в «штуц-беаркэте». Имоджен Биссел помахала ему от порога своего дома, и он без особой уверенности тормознул.

— У тебя машина!

— Дедушкина, — скромно признался он. — Я думал, ты уехала в Сент-Круа.

Она помотала головой:

— Меня мама не отпустила; из девочек почти никто не поехал. В Миннеаполисе была жуткая авария, и мама вообще запретила мне садиться в машину к кому-нибудь младше восемнадцати.

— Как ты считаешь, Имоджен, электромобили тоже под запретом?

— Я как-то не подумала… Не знаю. Сейчас пойду спрошу.

— Ты скажи, что из этой колымаги можно выжать самое большее двенадцать миль в час, — бросил он ей вслед.

Через минуту она уже радостно бежала по аллее.

— Можем ехать, Бэзил! — кричала она. — Мама не слышала, чтобы у электромобилей случались поломки. Чем займемся?

— Чем хочешь, — беспечно проговорил он. — Я приврал, что эта колымага больше двенадцати не выжимает: пятнадцать спокойно дает. Давай-ка махнем к «Смиту» и закажем кларет-лимонад.

— Что я слышу, Бэзил Ли!

Бэзил Дюк Ли затворил за собой входную дверь и включил свет в столовой. К нему сонно приплыл сверху мамин голос:

— Бэзил, это ты?

— Нет, мама, это грабитель.

— Двенадцать ночи — поздновато, я считаю, для пятнадцатилетнего мальчика.

— Мы в «Смит» ходили, содовой попить.

Когда на Бэзила навешивали очередное поручение, всякий раз оказывалось, что «ему скоро шестнадцать», а когда речь заходила об отмене запретов, он тут же становился «мальчиком пятнадцати лет».

Сверху послышались шаги; миссис Ли, уже в кимоно, спустилась на первую лестничную площадку.

— Вам с Рипли понравился спектакль?

— Да, еще как!

— Про что там?