Ты шпионка, что ли, Поспелова? А? Колись? Шпионка?

Антошка даже не улыбалась.

Не шпионка она была. Связник.

Все началось очень рано. Слишком рано. Лет в пять. Может, еще раньше, но она просто не замечала. Не умела. Родители отнимали слишком много времени и сил. К тому же мир ее, как и положено миру ребенка, был сперва совсем крошечный. Кроватка, манеж, комната. Демоны туда не проникали. Да если бы и проникли, вряд ли бы Антошка опознала в них демонов.

Колыбельные ангелы. Дремлющее дитя.

В детский садик ее не отдали. Вернее, не взяли. Вернее, отдали и взяли, но Антошка принялась так сосредоточенно болеть, что родители, устав бюллетенить, решили процесс социализации ребенка временно прекратить. Пусть уж лучше дома сидит. Голубые больничные листки, которые Антошка так любила (с ней оставался или папа, или мама, никогда вместе, и это делало жизнь выносимой, вполне выносимой, иной раз даже интересной), исчезли из хрустальной вазы, которую Антошка тоже очень любила. Граненая ладья с почти кремлевскими по краям зубцами. Глянешь сквозь нее на мир – и он уже радостный, яркий, ненастоящий. В один печальный день разбилась, мама подозревала папу и Антошку, Антошка – судьбу, папа отмалчивался, отворачивался, все отдалялся, размахивая руками. Крошечный пустой скафандр в огромном и тоже пустом пространстве.

Подростком уже Антошка как-то заскочила к нему на работу – за запасными ключами от дома. Ее собственные сперли вместе с кошельком – прощайте, двадцать две копейки на пирожное! К маме, в школу, на соседнюю улицу, идти не хотелось. Уж лучше автобусом до архива. Так ближе. Женщины – в архиве работали одни женщины, – увидев Антошку, засуетились обрадованно – Коля, Коленька – к тебе, и папа вышел из дальней комнаты, на ходу приглаживая волосы и счастливо, как никогда дома, улыбаясь. Он оказался высокий, правда высокий, и совсем не сутулился, он был Коленька, светлоглазый, молодой, интеллигентный, славный. Эти женщины его обожали. Чужие женщины. Правда обожали. Даже ключи, которые он вручил Антошке, выудив из кармана, были горячими от обожания. И чай был горячим, и пирожки, которыми ее напичкали, и диван в папиной комнатушке – у него был свой диван на работе, вообще все было свое! Эти женщины. И он улыбался. Все время улыбался.

Пока не наставало время возвращаться домой.

У мамы на работе не улыбался никто. Наверно, потому что у них не было своего Коленьки. Одни училки. Мама преподавала историю в шестом классе.

Собачья работа.

Присматривать за асоциальной Антошкой подрядили бабу Машу.

В пять лет она позволила Антошке выходить во двор одной.

Вообще это было совершенно нормально. Двор был тихий. И дом был тихий. И Красногорск. А баба Маша жила на первом этаже и могла справлять свои гувернантские обязанности, просто выглянув в окно. Песочница с грибком и качели красовались как раз напротив. Антошка, мгновенно, кстати, переставшая болеть, обзавелась своими первыми друзьями и недругами, усердно варила кашу-малашу (в песочную ямку наливается вода, вкусная густая жижа долго вымешивается палочкой), лепила куличики, ела калачики и барашки, уже взаправду съедобные, росшие тут же, у скамеек, у дома, у забора. Везде.

Мир был дружелюбен. Солнечный круг. Небо вокруг.

Ей ничего не грозило. Им всем.

Никаких опасностей. Совершенно.

Поэтому, когда синяя тень легла на Антошкину макушку, она и не подумала испугаться. Ей некого было бояться. Полон двор народу. Скоро обед – баба Маша позовет есть вареную картошку с соленым огурчиком. И с докторской колбасой. Колбасу Антошка любила только за название. А огурцы – сами по себе. Особенно бочковые. Баба Маша говорила – с душком, зато хрумтят.

Тень переползла на Антошкины голые коленки, а потом – на пластмассовое ведерко. Желтое.

Уходи, тучка, сказала Антошка сердито. Мешаешь.

И подняла голову.

Двор был совершенно пуст. Даже бабы Маши за окном не было.

И только, слегка покачиваясь, словно примеряясь, как половчее ударить, стоял над Антошкой огромный красный мужик. И над макушкой его, высоко-высоко, затмевая солнце, сияло лиловатое тяжелое лезвие занесенного топора.

Он убил всего четверых.

Всего. Вы только подумайте – всего.

Двоих детей – собственных. Сына и дочку. Собственную жену. Ее мать, выбежавшую из кухни со скалкой, мучной, осыпающейся, бесполезной, бессильной. Даже крикнуть не успела. Нет. Недолепленные пельмени. Много. Криминалист, глядя на тончайшее, подсохшее уже тесто, на миску фарша, сочного, ноздреватого, отвернулся и непроизвольно гулко сглотнул.

Свинина напополам с говядиной. Ледяная вода. Перец. Лук.

Антошка была пятой.

Ее нашли в подвале через час.

Нет, неправильно.

Не ее – а их. Ее и мужика. Топор лежал тут же, неподалеку, очень тихий, словно прикрывший глаза. Нет-нет! Это не я! Притворялся, будто ничего не случилось. Антошка сидела у стены, и не плакала, и совсем не боялась, а только крепко-крепко, изо всех сил, держала мужика за руку. Так что пальцы ей еле разжали – пальчик за пальчиком, очень осторожно. Опер, огромный, грубый, с медвежьим совершенно, только не плюшевым лицом, чуть не плакал и причитал тоненько – масенька, масенька моя, ты только не бойся. И все прикрывал Антошку от мужика всем телом, пытался прикрыть, хотя на того и так навалилось четверо, потных, остро воняющих страхом, и костяшки пальцев у одного из них были ссажены – ярко, свежо, словно он только что упал с велика на горячий асфальт.

Антошку едва оторвали от мужика, вялого, сонного, как будто набитого до отказа чем-то мягким, тихим, страшным, и несколько недель таскали по врачам. И еще мама очень кричала. Очень. На папу, на бабу Машу, на медвежьего опера. А потом просто так – ааааа!

Баба Маша сказала с уважением – выла прям как деревенская.

Врачам Антошка была рада. Правда рада. Даже гинекологу, которая долго и неприятно осматривала ее в холодном высоком кресле. Антошка, которой уже вколотили в голову, что девочки любой ценой обязаны скрывать от мира свои трусики, мучительно стеснялась, но гинеколог, некрасивая серьезная женщина, наконец распрямилась и, стягивая перчатки, с видимым облегчением сказала – никаких следов насилия. Мама снова заплакала, вся сморщившись, – только теперь уже тихо, отчаянно, словно ей отдавили палец и никак не могли вытянуть его из западни, распухший, страшный, весь дергающийся изнутри от круглой горячей боли. Слава богу, пробормотала гинеколог и вдруг погладила Антошку по голове – это было странно, врачи не любили никого трогать просто так, без дела. Антошка это очень точно знала. Врачи прикасались только для того, чтобы причинить боль или исцелить.

Слава богу.

А что такое насилие? – спросила Антошка.

И ей никто не ответил.

Мужика признали вменяемым и через десять месяцев расстреляли. Годом позже куйбышевского маньяка. Антошка не узнала об этом, конечно. Да и вообще быстро забыла обо всем, что произошло. И только иногда, проснувшись среди ночи, вдруг снова слышала тихий и монотонный звук – это падали капли с горячей, грубо обмотанной стекловатой трубы, перечеркнувшей подвал низким жутковатым крестом. И еще время от времени тихо, словно от бесконечной усталости, вздыхал сидящий рядом мужик, и тогда Антошка изо всех сил сжимала его очень горячую, очень большую, влажную с изнанки безвольную руку.