Памирец со своей группой поддерживал наступление боевиков, пересекающих сейчас Пяндж вброд. Собственно, для этой цели он и был сюда заброшен. Из двух дувалов по заставе били «эресы», памирец при каждом выстреле замирал, вытягивая голову, и выжидательно осматривался, пытаясь по звуку определить, точно ложатся снаряды или нет, и всякий раз досадливо морщился, плевал себе под ноги – ему казалось, что снаряды перелетают через реку, ложатся на том берегу, и по лицу его пробегала тревожная тень: если хотя бы один «эрес» упадет на тот берег, на головы моджахедов, памирцу расстрела не миновать.

Люди, знающие артиллерийскую технику и умеющие хотя бы мало-мальски делать расчеты целей, ценились у моджахедов особенно, – как собственно, и саперы, и водители бэтээров и танков, и оружейники, это были аристократы среди душманов, их головы стоили много, в помощь каждому такому «аристократу» обязательно давали «негров» – чтобы было кому перенести тяжесть, подставить закорки под «эрес» и вообще защитить «аристократа», если в воздухе запахнет жареным.

Памирцу приходилось метаться из двора во двор, от «аристократа» к «аристократу», дергать то одного стрелка, то другого:

– Смотри не промахнись! Если снаряд ляжет по ту сторону реки, знаешь, что с тобой будет? – памирец в угрожающем движении приподнимал ствол автомата. Он мог, конечно, и ударить какого-нибудь стрелка прикладом, но боялся это делать – «аристократы» могли ему отомстить.

Зарево, поднявшееся совсем недалеко, за несколькими каменными взлобками, было тревожным, неровным – пожар на заставе не был виден из кишлака, но то, что застава горела, угадать было нетрудно, и это доставляло памирцу радость. Раз застава горит, значит, «аристократы» бьют точно. И еще: когда у пограничников не станет крыши над головой, их будет проще сковырнуть с пянджского берега.

Памирец в очередной раз вгляделся в зарево и зло ударил рукой о руку:

– Так их! Так их! – на лице его от радости появились слезы.

Иногда он морщился – причиняло боль недавнее ранение, но быстро приходил в себя и снова азартно колотил рукою о руку.

Глянул на часы – скоро должно было наступить время «икс» – то самое время, когда он должен будет повести своих людей в атаку на заставу.

Дорогу пограничники заминировали – и лях с ними, пусть мины гниют в земле, на боковые тропки, по которым гоняют коз, тоже поставлены мины – и к этому памирец отнесся спокойно: во-первых, его люди проторили в камнях новую тропу, о которой пограничники еще не знают, – по этой тропе его группа и пройдет, ударит по неверным с тыла, а во-вторых, есть у памирца свой метод разминирования… Он ухмыльнулся. Скоро земля эта будет свободной – никаких Советов, никаких погранцов! Памирец не сдержался, азартно потер руки, понюхал их, словно бы руки вкусно пахли порохом.

В темноте на него надвинулась костлявая женская фигура, одетая в бесформенное тряпье.

– Чего тебе, бабка? – раздражаясь, спросил памирец. В фигуре бабки Страшилы ему почудилось что-то недоброе, опасное. Памирец невольно вздрогнул.

– Это русская, – бесшумно подступил к нему помощник – верный Мирзо, человек с литыми плечами и наголо обритой головой, которому памирец доверял, как самому себе.

– Вижу, что русская. И что из этого? Сейчас русским быть опасно. Иной горячий моджахед под шумок может и голову отрезать, Аллах только поблагодарит его за благое дело, – памирец отодвинулся от бабки Страшилы, тронул рукой правое, отчаянно зазвеневшее ухо: из соседнего дувала один из «аристократов» запустил очередной «эрес». – Чего тебе? – прокричал он бабке Страшиле. – Хочешь в наши ряды вступить? – Памирец коротко хохотнул, блеснув в темноте яркими чистыми зубами. – Это право надо еще заслужить. Чего тебе надо, говори!

Бабка Страшила, покачиваясь на тонких непрочных ногах, молча всматриваясь в лицо памирца, словно бы хотела понять, что находится внутри этого человека, что он замышляет, и вообще, что за двигатель в нем установлен?

– Ну! – поторопил Страшилу памирец.

– Давай, давай, старая, – подбодрил бабку Мирзо.

– Тебя ведь Файзуллой зовут? – спросила бабка Страшила тихо, странно шелестящим, будто угасающим голосом. – А по-нашему Федькой, так?

– По какому это еще по-вашему?

– Ты ведь у меня учился, Федька! Фамилия твоя – Ходжаев. Очень распространенная фамилия, как в России – Иванов. Я тебя азбуке в школе обучала, разве не помнишь?

– Не помню, – твердо и жестко произнес памирец.

– Это было в Дараут-Кургане.

– Ну и что? Я там действительно жил, но это еще ничего не значит.

– Ты был способным учеником, хотел стать ветеринарным врачом… Стал им?

– Как видишь, старая, не стал. Стал полковником.

– Сейчас что ни бандит, то полковник, – горько произнесла бабка Страшила, – и кто только вам эти звания присваивает?

– Кому дано это право, тот и присваивает.

– Не стал ты, Федька, ни ветеринарным врачом, ни полковником – ты стал инструктором райкома комсомола, а потом перешел в райком партии, – бабка Страшила, похоже, знала биографию памирца не хуже его самого, слышать памирцу про собственное партийное прошлое было неприятно, он угрюмо отвернул голову в сторону. Можно было, конечно, дать этой бабке кулаком в зубы, можно было насадить на нож или загнать в нее пару-тройку пуль из автомата, но памирец этого пока не делал – не понимал, чего хочет от него бабка. Он не помнил, преподавала эта карга ему что-нибудь в школе или нет, а тревожить свою память и возвращаться в прошлое он не хотел. Если бабка считает, что преподавала, – значит, преподавала. – В райкоме партии ты был уважаемым человеком, а сейчас ты… – бабка споткнулась, закашлялась, по-мужицки некрасиво сплюнула себе под ноги.

– Ну, кто я, говори! – потребовал памирец.

Бабка Страшила молчала.

– Ну!

Страшила неприятно подвигала крупной нижней челюстью, костлявой, темной, снова по-мужицки сплюнула себе под ноги. Теперь памирец вспомнил ее: действительно, в пятом или шестом классе эта бабка, которая тогда еще не была бабкой – была вполне справной молодой женщиной с некрасивым лицом, но зато с очень привлекательной фигурой, преподавала что-то: то ли алгебру, то ли географию, – сейчас это в памяти уже не восстановить. Да и не нужно восстанавливать – лишний груз, выковырнутый из прошлого, словно булыжник, лишь утяжеляет жизнь.

– Тебе что, этих жалко? – памирец показал рукой на недалекое дрожащее зарево. – Кафиров?

– Они не кафиры.

– Они русские, а значит – кафиры.

– Я тоже русская.

– Ты, как мне сказали, приняла ислам.

– Аллах считает, что убивать людей – грех, – сказала бабка Страшила. Почему-то ей именно это суждение Аллаха показалось очень убедительным.

– Мало ли что считает Аллах! – воскликнул памирец и невольно прижал ладонь ко рту: а ведь не то он сказал! Бабка Страшила это заметила и лишь горестно качнула головой, подняла глаза к небу, поймала ими далекий, совершенно не видимый постороннему взору лучик света, прочитала что-то там одной ей ведомое и сделалась еще более суровой, более неприступной.